Весь следующий день они шагали вперед, не останавливаясь, а когда сделали привал на ночь, Флинн уже был наполовину парализован пальмовым вином, а Себастьян непрерывно дрожал, громко и неудержимо стуча зубами.

От болот в дельте реки Руфиджи у Себастьяна остался на память сувенир – это был его первый приступ малярии.

На следующий день, за несколько часов до того, как в лихорадке Себастьяна наступил переломный момент, они добрались наконец до Лалапанци. Здесь у Флинна был базовый лагерь, а само это название означало «привал» или, если точнее, «место отдохновения». Лагерь расположился среди холмов, на берегу одного из небольших притоков огромной реки Рувума, в сотне миль от Индийского океана, но всего в десяти милях от германской территории на другом берегу реки. Флинн считал, что жить надо как можно ближе к основному месту своей деятельности.

Обладай Себастьян полной властью над всеми своими чувствами, не блуждай он сейчас среди призраков и теней в жарких краях малярии, он был бы изрядно удивлен, увидев, что такое лагерь в Лалапанци. Совершенно не то, чего мог бы ожидать человек, знающий Флинна O’Флинна.

Среди темно-бурых холмов, за частоколом из расщепленного бамбука, защищающим опрятные сады и лужайки от непрошеных визитов всяких там антилоп – дукеров, стенбоков, винторогих куду, – это место сверкало в долине, как изумруд. Немало тяжкого труда и терпения было вложено в эту усадьбу: понадобилось перекрыть плотиной ручей, прокопать оросительные каналы, питающие влагой многочисленные лужайки, клумбы и огородные гряды. Три местные смоковницы давали строениям тень, темно-красный тропический жасмин вздымался над землей, как застывший фейерверк на зеленом фоне травки кикуйи, клумбы с барбертоновыми маргаритками окружали спускающиеся к ручью пологие террасы, а главное здание сплошным ковром, расцвеченным буйными темно-зелеными и пурпурными красками, окутывала вьющаяся бугенвиллея.

Позади этого длинного бунгало с широкой, открытой верандой выстроилось с полудюжины традиционных африканских хижин – все с аккуратными золотистыми крышами из соломы, они сияли на солнце стенами, выкрашенными ослепительно-белой, так что больно было смотреть, краской из обожженного известняка.

Во всем этом великолепии порядка и опрятности явно чувствовалась женская рука. Только женщина, причем обладающая твердым и решительным характером, могла отдать столько времени и трудов, чтобы создать столь исполненный прелести островок посреди бурых фосфоритовых скал в заросшей колючим кустарником саванне.

Она стояла, скрываясь в тени веранды, высокого роста, загорелая и пылающая гневом, словно валькирия. На ней было голубое, свежевыглаженное и накрахмаленное до хруста длинное платье, кое-где заштопанное, но столь аккуратно, что это можно было увидеть только с близкого расстояния. Плотно собранное в талии, на крутых ее бедрах платье расширялось и ниспадало до самых щиколоток, скрывая под юбкой длинные, стройные ноги. Сложенные на животе руки отливали янтарно-коричневым загаром, подпирая два холма великолепной груди, а толстая, свисающая до пояса черная коса слегка подрагивала, как хвост разъяренной львицы. Лицо ее было слишком молодо, на нем еще не успели отпечататься следы жизненных невзгод и долгого одиночества, однако глаза смотрели сурово и хмуро, с явным отвращением наблюдая прибытие Флинна и Себастьяна.

А они в ленивых позах развалились в своих маскалях, оба небритые, одетые в грязные лохмотья, волосы на головах от пота и пыли свалялись. Флинн был уже по уши полон пальмовым вином, а Себастьяна трепала лихорадка, – впрочем, для стороннего наблюдателя симптомы недугов, которыми страдали тот и другой, были почти неразличимы.

– Можно узнать, где это ты, Флинн Патрик O’Флинн, шлялся все эти два месяца? – Женщина старалась говорить спокойно, но звенящий голос ее прозвучал довольно громко.

– Все вопросы потом… как ты разговариваешь с отцом, доченька! – с вызовом прокричал Флинн.

– Ты, как всегда, пьян!

– И что из этого? – проревел в ответ Флинн. – Ну просто вся в свою мамочку – да упокоится с миром душа ее, – та вечно болтала попусту. Слова доброго от тебя не услышишь, не можешь даже культурно поприветствовать своего старого папочку, который пропадал в дальних краях, чтобы честно заработать на кусок хлеба.

Девушка перевела взгляд на второй маскаль, в котором лежал Себастьян, и глаза ее сузились от нарастающего в груди гнева.

– Боже милостивый, а это еще что за чучело? Кого это ты на этот раз притащил в дом?

Себастьян глупо оскалился и молодецки попытался принять сидячее положение.

– Это Себастьян Олдсмит, – представил его дочери Флинн. – Мой лучший друг Себастьян Олдсмит.

– И он тоже пьян!

– Послушай, Роза. Веди себя прилично.

Флинн с трудом выбрался из маскаля.

– Он пьян, – мрачно повторила Роза. – Пьян как свинья. Можешь отнести его обратно, туда, где ты его подобрал. В этот дом я его не пущу.

Она повернулась, подошла ко входной двери, но тут снова остановилась и обернулась.

– Это касается и тебя тоже, Флинн O’Флинн. Я буду ждать у двери с дробовиком в руках. Ступишь ногой на веранду, пока не протрезвеешь, буду стрелять.

– Да погоди же ты, Роза, он вовсе не пьян, прошу тебя, выслушай, – завопил Флинн, но дверь с проемом, затянутым москитной сеткой, с шумом за ней захлопнулась.

Флинн, неуверенно покачиваясь, постоял перед ступеньками веранды, какое-то время казалось, что он настолько безрассуден и способен испытать на практике угрозу дочери. Но нет, Флинн был еще не настолько пьян, чтобы рискнуть.

– Женщины, – печально посетовал он. – Да защитит нас от них милость Господня.

Он повел свой маленький караван вокруг бунгало к самой дальней из круглых хижин. Она была скудно обставлена кое-какой мебелью – это на случай изгнания и ссылки из главного здания, что случалось довольно регулярно.

19

Роза O’Флинн закрыла за собой входную дверь и устало прислонилась к ней спиной. Подбородок ее медленно опустился на грудь, она закрыла глаза, чтобы удержать навернувшиеся горячие слезы, но одна слезинка успела просочиться и, дрожа, повисла на ресницах, как гладкая, блестящая виноградина, но долго удержаться не смогла и шлепнулась на каменный пол.

– Ох, папочка ты, папочка, – прошептала она.

Роза не раз уже повторяла эти слова за долгие месяцы щемящего одиночества. Позади длинная вереница бесконечно тянущихся дней, когда она отчаянно искала, чем ей занять свои руки, чем занять свои мысли. А также ночей, когда она запиралась одна в своей спальне с заряженным ружьем возле кровати, лежала и чутко прислушивалась к звукам африканского буша за окошком. В такие минуты Роза боялась всего, даже преданных слуг, которые громко храпели со своими родичами в маленьких хижинах позади бунгало.

Каким нескончаемым,