– Черт побери, вот зараза! – взревел Флинн.

– Проклятье! – вторил ему Себастьян.

Дельфин метался то в одну сторону, то в другую, словно золотистый воздушный змей под сильными порывами ветра, вся его стая рассыпалась в разные стороны, но на глубине десяти футов оказалось, что рана его смертельна.

Себастьян бросил весло и принялся стаскивать с себя рубаху.

– Что ты делаешь? – строго спросил Флинн.

– Попробую достать его.

– Ты с ума сошел. Кругом акулы!

– Мне так хочется есть, что я готов и акулу сожрать, – ответил Себастьян и нырнул в воду.

Через тридцать секунд, пыхтя и отфыркиваясь, он с торжествующей улыбкой и нежно прижимая к груди мертвого дельфина, показался на поверхности.

Присев на корточки вокруг искромсанной туши животного, они ели тонкие полоски дельфиньего мяса, приправив их выпаренной на солнце солью, и разговаривали.

– А что, я, бывало, и за худшее мясцо платил по гинее, – сказал Себастьян и тихонько рыгнул. – Мм… прошу прощения.

– Согласен, – проворчал Флинн с набитым ртом и маслеными от пресыщения глазками окинул голого Себастьяна. – Хватит тебе хвастать своими причиндалами, надевай штаны, пока кто-нибудь об них не споткнулся.

Флинн O’Флинн медленно, очень медленно пересматривал свою первоначальную точку зрения касательно деловых качеств Себастьяна Олдсмита.

17

Гребцы уже давно потеряли всякий энтузиазм и махали веслами, реагируя разве что на посулы Флинна применить к ним физические меры воздействия да видя в глазах пример, который подавал им Себастьян, – уж он трудился, не зная усталости. Тоненький слой жирка, покрывавший его мышцы, давно уже был сожжен, и пропеченное солнцем тело могло теперь состязаться стройностью со скульптурами Микеланджело, особенно когда он наклонялся, опускал весло в воду и тащил его на себя.

Уже шесть дней гребли они поперек течения, постепенно сносящего их на юг. Шесть дней стояло безветрие, безжалостно палило солнце, поверхность океана была совершенно гладкой, и вот наконец настал день, когда, уже под вечер, океан стал похожим на бесконечное ровное полотно зеленого бархата.

– Не может быть, – проговорил Мохаммед. – Похоже на то, что, как говорится, «два ежа занимаются любовью под одеялом».

– Вот это да! – сказал Себастьян и, не прерывая размеренного ритма гребли, повторил эту фразу.

Себастьян упорно продолжал осваивать язык суахили, и там, где ему не хватало способностей, он брал усердием. Мохаммед гордился своим учеником и восставал против любой попытки своих подчиненных взять на себя смелость посягнуть на его положение главного учителя.

– Что касается трахающихся до умопомрачения ежиков, тут все понятно, – проворчал Флинн. – Но в чем ее смысл? – спросил он и повторил фразу на суахили.

– Похоже, что скоро на море задует сильный ветер, – объяснил Себастьян, довольный своей догадливостью.

– Вот-вот, и мне теперь не до шуток, – сказал Флинн и встал. Но тут же присел, жалея больную ногу, приложил ладонь ко лбу и посмотрел на восток. – Видишь там цепь облаков?

Отложив весло в сторону, Себастьян встал рядом с ним, разминая ноющие мышцы спины и плеч. Остальные гребцы тут же исполнили команду «суши весла».

– Продолжаем работать, голубчики! – зарычал Флинн, и те снова неохотно погрузили весла в воду.

Флинн повернулся к Себастьяну:

– Ну что, видишь?

– Вижу.

Облака протянулись вдоль горизонта, как тонкая линия черной сурьмы по веку прекрасной индуски.

– Ну что ж, Бэсси, встречай ветер, которого ты так ждал. Но, дружок мой, это будет не совсем то, на что ты рассчитывал.

Далекий, приближающийся шум они услышали уже в темноте, когда опустилась ночь. На востоке одна за другой гасли звезды, темная туча надвигалась все ближе, заполнив собой уже половину полночного неба.

На плот налетел резкий порыв ветра, самодельный парус хлопнул, словно винтовочный выстрел, и все, кто уже успел уснуть, открыли глаза и сели.

– Держи свои модные трусы, – пробормотал Флинн, – а то сдует.

Еще один шквал – и снова затишье, но по сторонам плотика уже слышался оживленный плеск пока еще небольших волн.

– Парус надо бы спустить.

– Так спусти, чего сидишь, – согласился Флинн, – а пока ты им занимаешься, возьми веревку и устрой-ка нам заодно штормовой леер.

Торопясь, подгоняемые шумом поднимающегося ветра, они привязались к рейкам палубы.

Ветер был довольно теплый, вертел плотом, как юлой, обдавая их брызгами, но в шквалистых атаках его капли воды казались холодными, как лед. Скоро ветер задул устойчиво и ровно, зато плотик двигался уже ненадежно, толчками и рывками, как беспокойная лошадь, которую то и дело пришпоривают.

– По крайней мере, нас понесет в сторону земли! – прокричал Себастьян Флинну сквозь завывание ветра.

– Бэсси, мой мальчик, тебе в голову порой приходят чудные мысли…

Но тут на плот накатила первая волна – заглушив голос Флинна, она перекатилась через их лежащие ничком тела и ушла сквозь щели палубы вниз. Плот смятенно бултыхался в волнах, словно собирался с силами, чтобы встретить новую атаку моря.

Под постоянным и яростным напором ветра волнение поднималось быстрее, чем мог представить себе Себастьян. Еще несколько минут – и волны стали обрушиваться на плотик с такой чудовищной силой, что, казалось, еще немного – и дух из груди вылетит вон. Волны накрывали людей полностью, и плавучий плотик уходил под воду до тех пор, пока подъемная сила вновь не тащила его на поверхность, угрожая перевернуть, и в облаке капель людям снова удавалось немного глотнуть воздуху.

Дожидаясь редких минут затишья, Себастьян постепенно, дюйм за дюймом, перебрался через всю палубу к Флинну.

– Ну что, держишься?! – прокричал он.

– Держусь помаленьку, – успел ответить Флинн, и очередная волна накрыла их с головой.

– Как нога?! – захлебываясь, крикнул Себастьян, когда их снова вынесло на поверхность.

– Ради бога, хватит болтать! – ответил тот, и они снова ушли под воду.

Темно было, хоть глаз выколи, в небе ни звездочки, ни лунного серпика, но каждая струя воды, обрушиваясь на них, сверкала тусклым и злорадным фосфоресцирующим свечением, предупреждая, чтобы они набирали в легкие побольше воздуху и покрепче цеплялись сведенными судорогой пальцами в планки палубы.

Себастьяну казалось, что уже целую вечность он пребывает в полном мраке, под мощными ударами ветра и обезумевших морских волн. Ощущение холода, от которого ломило все тело, притупилось, но он привел к общему оцепенению организма. В голове не осталось ни одной ясной мысли; и когда совсем уж большая волна обрушилась на них и до слуха его донесся треск отрываемой доски и растерянный вопль смытого в пучину ночного моря араба, этот звук уже для него ничего не значил.

Два раза его тошнило и