Шрифт:
Закладка:
Тут голос у мамы сорвался, она посидела молча, а я чуть-чуть подвинулась к ней ближе.
— А в тот год, — снова начала она, — послала я поздравление ей на день рождения, как раз в июле. Она не ответила, да я и не ждала так скоро, мало ли, думаю, люди в отпуск уехали или еще что…
И тут, уже в сентябре, приходит мне письмо заказное. А там пишет соседка ваша, что супруги Ракитины погибли в августе в автомобильной аварии: возвращались из отпуска, да и наехал на них грузовик. И водитель грузовика вроде не пьяный был, как-то занесло его, не справился с управлением. Они погибли на месте, а ребенка, дочку, успели из машины вытолкнуть. Девочка в больнице в тяжелом состоянии, но жить будет, врачи говорят. И поскольку родственников у них никаких нету, то она, соседка, зная, что от меня письма приходили все время, нашла выпавшую из ящика открытку и узнала адрес. Их, Ракитиных-то, уже похоронили, с его работы люди этим занимались, а ребенка, похоже, в детдом сдадут. Как прочитала я это письмо — так чуть сознание не потеряла, хорошо, что дома уже была. Как же так, думаю, а я еще Аню вспоминала, что не ответила на письмо. А они уже в могиле. И все мне девочка видится, как она одна в больнице, никто и не проведает ее.
В общем, пошла я насчет отпуска договариваться, а меня отпускать не хотят, потому что как раз учебный год начался. Директор так и сказал: если уедешь — считай себя уволенной. Ну и ладно, написала я заявление по собственному желанию да и поехала в Петербург. Пришла к той соседке, она мне свой адрес оставила, она мне и рассказала, где ребенок лежит. А насчет квартиры, говорит, ходит какой-то мужик, ключи у него, все там шарит, вещи двигает, она, соседка, спросила, кто такой, а он вызверился — не твое, мол, собачье дело.
Ну, пошли мы с ней на следующее утро в больницу, еще пускать не хотели, хорошо, она меня научила денег нянечке дать… Как посмотрела я на тебя… маленькая такая, худенькая… головка забинтована… сердце чуть не разорвалось!
Мама всхлипнула, и тут уж я обняла ее и прижалась крепко.
— Врач подошла с пониманием, но говорит, что с их стороны патологии нету, а что у ребенка память пропала, то, может, и к лучшему. Это, говорит, мозг так защищается от психологической травмы. Но она, конечно, не психиатр, вот они там сами решат. А если никто на ребенка права не предъявит, то они переведут тебя в детский дом, да не простой, а где дети с отклонениями.
Вечером пошла я в ту квартиру, соседка еще позвала одну бабу из ЖЭКа, да лучше бы этого не делала, потому что та живо какие-то бумаги предъявила, что мужик этот, оказывается, какой-то там родственник твоего отца и вообще в этой квартире якобы был прописан. А как уж на самом деле было, я и не знаю.
Ну, тут соседка и говорит, что как же насчет ребенка будет? Ребенка, стало быть, в детский дом и площади лишают. А я плачу, так тебя жалко, да еще сдуру сказала, что в Комитет по защите детства обращусь и по всяким инстанциям пойду.
Да кто бы меня слушать там стал, нищую провинциалку? Прописки городской — и то нету. А та баба, из ЖЭКа, мне и говорит тихонько, что с квартирой у меня ничего не выйдет, а в остальном она помочь может. Насчет того, чтобы мне ребенка отдали. Если, конечно, соглашусь про квартиру забыть. Потому что официально ничего у меня не выйдет, поскольку я одинокая бюджетная училка, то есть денег у меня нету и родня ребенку, то есть тебе, непрямая.
В общем, живу у той соседки из милости, деньги кончаются, а перед глазами все ты стоишь. И решилась я, потому что тянуть никак нельзя было, потом из детдома труднее было бы тебя забрать.
Мужик тот и правда сводным братом твоего отца оказался, только они не ладили и с тех пор, как родители умерли, вообще не общались. Не было у тебя бабушек-дедушек, только я одна, тетка двоюродная. В общем, он, видно, денег дал кому надо, все документы оформили, что ты — моя дочка и фамилия такая же, Лисовская, так, сказали, проще будет, чтобы ребенок потом ничего не спрашивал.
И поехали мы домой. Я как раз с работы уволилась, а в этом городе у меня сослуживец бывший работал директором школы. Я ему написала, он и взял меня на работу, а квартиру я потом поменяла, так что никто про нас ничего не знал. Ну, мать-одиночка, таких много. Не знаю, правильно ли я сделала, может быть, нужно было бороться, но что я могла? Как тебя увидела, так и думаю — это судьба. Я ведь давно на себя рукой махнула, так и думала, что до смерти одна останусь. А тут ты…
Но все эти годы ждала, что к тебе память вернется, и вот… Прости меня, Алька…
— За что? Господи, мама, да ты мне жизнь спасла! Из детдома вытащила! — Я сама не заметила, что плачу.
— Квартирой откупилась… Тот тип, Кулагин, ее сразу продал, боялся, видно, разоблачения, что дело нечисто. Мне Лидия Михайловна, соседка, писала, а потом я связь прервала, чтобы про тебя никто ничего не знал. Не знаю, может, и нет ее на свете, а может, так и живет там, в Варсонофьевском переулке.
— Как ты сказала, какой переулок? — вскинулась я.
— Варсонофьевский, а что? Там ты с родителями жила…
— Дом восемь, квартира семнадцать?
— Ну да, где-то у меня адрес был… Ты что молчишь-то?
Я молчала, пораженная. Тот самый адрес, та самая квартира. Ромина квартира. А была раньше моя. Так вот почему квартира приняла меня как свою! Вот почему мне казалось там все таким родным, вот почему я узнавала все мелочи, все царапины на паркете, каждый скол на изразце печки! Это все я видела в детстве, ходила по этому полу, смотрела в круглое окошко в ванной, читала эти книжки…
И соседка… Та самая Михайловна, которая при встрече смотрела на меня пристально. Думала, где она могла меня видеть… Может, я на маму похожа?
Ромины родители, разумеется,
