Шрифт:
Закладка:
К числу самых популярных сюжетов в росписях конца XVII века относится история царя Соломона и «Песнь Песней» в том мистическом ее понимании, какое выработано было на Западе и пришло в Россию, как кажется, только вместе с Библией Пискатора. Серия открывается листом, иллюстрирующим слова песни о «Невесте», в образе которой символизирована Церковь, как «Невеста Христова». Здесь изображен Христос, стоящий под яблоней и подающий коленопреклоненной Невесте цветы, – сюжет на слова первой главы «Песни Песней», переложенный Хониковым в следующих виршах:
Аз есм цвет полный, жених возглашает,
Невесту же крин чистейший взывает,
Его же яблонь в древах нарицает,
Под его же тень витати желает
Невеста, плодом его сладащихся
И вином любве зде веселящимся.
Фреска Ипатьевского монастыря, как и все ранние заимствования из Пискатора, и здесь трактует сюжет с большей свободой, чем роспись Толчковской церкви. В первой чувствуется та же рука, что и в истории Иосифа и Пентефриевой жены Николомокринской церкви: в ней бесконечно больше красоты и артистизма, чем в Толчковской (1691 г.), повторяющей всю композицию гравюры. И опять Гурий Никитин здесь не побежденный, а победитель, ибо его фреска значительнее и прекраснее оригинала Пискатора. Любовь к ритму и певучим линиям сказалась с особой силой в том внимании, которое он уделяет символической фигуре оленя, красиво скачущего на фоне гористого пейзажа.
Следующий лист изображает ложе с возлежащей на нем Невестой. Авторы ярославских и вологодских росписей повторили гравюру со всей точностью, на которую были способны, и если что переделали, то только потому, что не вполне понимали язык гравюры.
Еще один лист представляет Христа, восседающего рядом с Невестой[574]. В латинских виршах говорится об олене, который поэтому играет в данной композиции более заметную роль, чем в других. И снова русский иконописец 1690 года умеет придать своей фреске на ту же тему больше значительности и прелести, чем мы видим в оригинале, с которого он это заимствовал. Главные фигуры сильно испорчены, но хорошо сохранившаяся интимная сцена второго плана получила в толчковской фреске новое очарование. Наконец, на паперти Воскресенского собора в Романове-Борисоглебске тот же сюжет расцветился фантастическими узорными «травами» пейзажа, согласно общему духу романовских росписей. Здесь мы видим сразу три сюжета серии, скомпонованные вокруг внутреннего окна паперти. Это одна из лучших фресок собора, обладающая, особенно в боковых фигурах верхней части, подлинной монументальностью. Вверху представлена Невеста, молящаяся Христу и приемлющая от Него «велию благодать», изливаемую из отверстой раны Спасителя при посредстве «Слова жизни», как начертано по-латыни на книге в руках Господа. Автору фрески Воскресенского собора надо было, по условиям данного места на стене, совершенно изменить расположение фигур гравюры, подняв среднюю, главную, и опустив боковые. И следует отдать ему справедливость, он сделал это с изумительным мастерством, не только не испортив оригинала, но напротив того, подняв его ценность на такую высоту, с которой гравюра Пискатора кажется ничтожной художественно и любопытной только со стороны сюжета. Иконописцу толчковской паперти не удалось достигнуть такой ясности композиции, но и он благодаря упрощенным линиям и ритмичности фигур не мельчит стены, оставаясь настоящим декоратором[575].
В числе других сюжетов, заимствованных из Библии Пискатора, отметим деталь из жития пророка Елисея, на южной стене Ярославской Ильинской церкви. Одноцветное воспроизведение не дает, к сожалению, даже отдаленного представления о красоте этой необыкновенно колоритной и цветистой фрески. В ней найден бесподобный по звучности золотисто-желтый тон спелой ржи, с которым чудесно гармонируют голубые, розовые и красные рубахи жнецов. У Пискатора в его композиции нет и намека на красоту, ожидающую посетителя Ильинской церкви.
Остается еще сказать о нескольких сюжетах, появившихся в русских росписях независимо от Пискатора и пришедших, вероятнее всего, с юга и юго-запада после Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведева. Здесь, прежде всего, останавливает внимание весьма слабая в художественном отношении, но знаменитая со стороны чисто иконографической и очень импонирующая нашим археологам фреска на паперти церкви Иоанна Предтечи в Толчкове, известная под названием «Плоды страстей Господних». Это – расцветшее древо Креста, из цветов которого выросли руки, поражающие смерть, грозящие аду и венчающие славой Церковь[576].
Но самым характерным явлением позднейших русских росписей были те новые «коронования» Богоматери, которые явились с Запада и Юго-запада и быстро привились в русской иконографии. Очень значительна и та сложная композиция на паперти Ярославской Ильинской церкви, которая изображает Богоматерь на троне, а в небесах Спасителя на коне и его небесное воинство. Она написана на тему «Не мир, но меч», и надо сознаться, что эту мысль художник сумел выразить с захватывающей и убеждающей силой, ибо от фрески веет грозной торжественностью.
Стенные росписи XVII века, даже самые поздние и наиболее упадочные, показывают, каким исключительным декоративным инстинктом и чутьем монументальности обладали русские иконописцы еще долго после того, как лучшие песни этого великого искусства были пропеты. Сравнивать ярославские и костромские росписи с фресками Ферапонтова монастыря, конечно, нельзя: то были высшие достижения, до которых Древняя Русь поднималась; в Ярославле же мы видим последние вехи на двухвековом пути «под уклон». Этот уклон наметился уже в XVI веке и через эпоху Грозного, Годунова и Михаила Феодоровича привел к окончательному падению иконы. Однако падение иконы не означало еще последнего падения русского искусства, и мы видели, как стойко держались еще предания в росписях церковных стен и какие чудесные
