Шрифт:
Закладка:
— Не тужите, друзья! Поднимем! Все поднимем!
Возможно, в моих словах чувствовалось какое-то легкомыслие, но я ощущал в себе столько силы, уверенности, что авария и впрямь показалась мне пустяковой. Не знаю, действительно ли мой энтузиазм передался монтажникам, но только приступили к делу с небывалым старанием, и нам еще до сумерек удалось поднять и поставить ферму.
Меня, конечно, обрадовала такая победа, а еще больше обрадовала дома хозяйка.
— Это вам, — подала она конверт. — Может, от невесты?
Письмо от Лины. В нем было много хороших и добрых слов, взволновавших меня до глубины души. Откуда только они у нее брались?
На следующий день — опять письмо. Через день — снова… Она писала мне каждый день, не ожидая моих ответов. И когда, бывало, вернувшись с работы, я не находил на столике очередного конверта, мне чего-то не хватало.
В одном из писем у нее как-то прорвалось: «Ой, как хочется тебя видеть! Хоть на минутку! Знаю, что сейчас это невозможно. Знаю, понимаю, но хочется хоть помечтать…
Нам повезло. И вот как: в чертеж главного прогона вкралась неточность — в проектном управлении напутали, и меня послали выяснить эту ошибку. Телеграммой я известил о приезде Лину.
Когда я подъезжал к Киеву, меня охватило опасение: а что, если она окажется совсем не такой, какой была в первую встречу? Ведь моя любовь к ней вспыхнула внезапно и так бурно, что я ходил как ослепленный. Когда поезд остановился, я умышленно не спешил с выходом. Из телеграммы Лина знала номер моего вагона, и я хотел увидеть, какой она теперь явится, да и явится ли вообще?
Но мои сомнения рассеялись, как только в водовороте людей я увидел ее. Встречать всегда приходят в праздничной одежде, в праздничном настроении. Но Лина затмила на перроне всех девушек. На ней было голубое со вкусом сшитое платье, и оно так шло к ее глазам.
Она держала два красных цветка. Не знаю, как они называются, но их было два, и в этом заключалось что-то необычное, далекое от стандартных букетов, что-то символичное. Она нетерпеливо вглядывалась в выходящих из вагона. Глаза ее полыхали голубым пламенем. Все вышли, а я умышленно задержался. Глаза ее загорелись такой тревогой, что я вихрем кинулся на перрон.
— Ох, Андрюша!.. Я не знала, что и подумать, — сквозь слезы говорила Лина.
И я корил себя за свои сомнения, за то, что причинил ей боль.
Остановился я в гостинице. Мне удалось получить отдельный номер, чему я особенно обрадовался, надеясь, что теперь мы сможем побыть только вдвоем, не на людях. Но в гостиницу Лина не пошла.
— Не сердись, милый. Неприлично девушке идти в номер к мужчине. Не могу.
Признаюсь, этим она мне понравилась еще больше.
Я пробыл в Киеве неделю. Конечно, днем одолевали хлопоты — приходилось спорить со специалистами, доказывать, самому делать расчеты. Но вечера были наши с Линой. По ее совету постоянным местом свиданий мы выбрали площадь Богдана, у памятника, где впервые встретились. И я был признателен ей за это. Ни одна площадь, ни одна улица Киева не казались мне столь милыми, как этот уголок. Меня каждый вечер влекло сюда, я спешил прийти сюда первым, но, к моему удивлению, Лина всегда уже ждала меня. Ждала и не обижалась. Она лишь мило уверяла:
— Кто сильнее любит, тот раньше приходит.
С этой площади, взявшись за руки, мы шли на Владимирскую горку, любовались россыпью огней Подола, пароходами на Днепре, потом спускались и поднимались по той же тропинке, где ходили в первый вечер, на какое-то мгновение останавливались на памятном мостике, а оттуда, точно дети, мчались вниз, на живописные откосы.
На воскресенье Лина пригласила меня к себе. «Непременно приходи. И мама будет дома, она тебе обрадуется». Мать ее была пианисткой, работала в филармонии, часто в составе концертной группы уезжала из Киева, и мне опять понравилось, что Лина приглашает именно тогда, когда мать будет дома.
Я пошел. Едва дождался условленного времени. Жила Лина во флигеле старинного дома, на втором этаже. С волнением поднимался я по истертым ступенькам. Робко и нерешительно постучал. Меня встретила пожилая, опрятно одетая и довольно симпатичная женщина. По голубизне глаз я сразу узнал в ней мать Лины. Но она меня встретила сухо, окинув подозрительным взглядом.
— Вы к кому?
Я растерялся. Может, не туда попал? Уже хотел извиниться и уйти, как из комнаты выпорхнула Лина.
— О, да это же Андрюша, мама! — воскликнула она и чуть не бросилась меня обнимать. — Пожалуйста, входи. Знакомься, это моя мама.
— А-а, это тот самый Андрей? — потеплели у матери глаза. И она ласково, словно извиняясь, пригласила войти.
Квартира была небольшая — две смежные комнатки. Старинная, но уже потертая мебель с выцветшей обивкой напоминала о былом великолепии этого жилища. Все здесь стояло на своих местах, было вычищено, держалось в порядке и чем-то походило на хозяйку, Линину мать, с ее когда-то миловидным, а теперь заметно поблекшим лицом.
Лина, усевшись рядышком со мной, показывала старые фотографии, с которых глядело ее беззаботное детство — то она играла с кошкой, то плакала, держа на руках большую, почти с нее, куклу, и мы весело смеялись.
Мать хлопотала на кухне. Время от времени она входила в гостиную и стучала тарелками в буфете. Я заметил, что тарелки тут ни при чем: ей просто хотелось получше рассмотреть меня.
— Так это вы тогда все не давали спать соловьям? — словно невзначай обронила она.
Мне показалось, что она спросила неспроста, а чтобы проверить, со мной ли действительно гуляла ночью ее дочь, и была довольна, что именно со мной, а не с другим. Я, видимо, сильно покраснел, когда встал на защиту Лины, однако от моего смущения мать сделалась еще приветливее.
— Ох, уж эти мне соловьи-соловьята, — вздохнула она, улыбнувшись.
Когда она вышла, я спросил у Лины, где ее отец. Лина вздрогнула. Печаль Промелькнула в ее глазах.
— Не спрашивай меня об отце. — И, помолчав, через силу добавила: — Нет у меня отца… Вообще-то он есть, но у меня его нет…
И она поведала мне о том, что разрушило счастье семьи. Это случилось, когда Лина начала ходить в школу. Отец ее был режиссером. Жили они в достатке. По словам Лины, отец любил маму. Но однажды, поехав в Харьков готовить спектакль, не вернулся, остался у другой.
Поступок отца меня возмутил. Я даже представить себе не мог, как это можно: полюбить женщину; жениться, иметь ребенка — и оставить их. Это казалось преступлением.
