— И знай, Андрюша, — говорила она, — что теперь мой дом — твой дом. Его двери для тебя всегда открыты. И запомни, — точно клянясь, заглянула в глаза, — что с сегодняшнего дня эта дверь для всяких Иванчиков будет закрыта. А то, не дай бог, еще какая-нибудь дурная мысль придет тебе в голову.

А перед самым отъездом тронула меня еще одним доказательством преданности: таинственно показала ключик.

— Возьми. Я заказала специально для тебя. Может случиться, что приедешь внезапно, когда ни мамы, ни меня не будет дома.

И довольная этим, долго бежала за вагоном, сияя счастливыми глазами.

Вскоре я переехал на новый участок. В южные степи, поближе к Херсону. Расстояние между нами стало больше, но Лина и на расстоянии умела поддерживать огонь нашей любви. Я и там ежедневно получал от нее письма, и там каждую субботу и в дождь, и в бурю мчался за десять километров к ближайшей почте, чтобы в условленное время услышать родной голос.

Однажды во время разговора Лина спросила, когда я ложусь спать. Я сказал, что не раньше двенадцати.

— Вот и пусть, Андрюшенька, ровно в двенадцать пять минут будут только наши.

И эти пять минут стали только нашими. В эти минуты, чем бы я ни был занят, думал только о ней. Работа у меня была горячая. До наступления морозов надо было поднять ферму над яром. Иногда я ночевал прямо на участке, не имея сил добраться до села. Однако ровно в двенадцать я бросал все и думал только о ней, о моей Лине. Знал, что и она в эти минуты думает обо мне. Я отчетливо представлял себе ее — видел ее глаза, слышал голос и после этого находился под впечатлением, как будто только что побыл с нею.

Уже через месяц после моей поездки в Киев она писала: «Я еще и сейчас не позволяю маме выстирать твое полотенце, не меняю наволочку на твоей подушке — они хранят твой запах. Я прижимаюсь лицом к твоей подушке, будто к тебе, и смеюсь, и плачу, и целую ее…»

Надежды на скорое свидание, к сожалению, не сбылись. Необходимость поездки в Киев отпала. Да в это время мне было и не до разъездов. Наступала осень, строительство продвигалось медленно, заботы так одолели меня, что некогда было и строчки написать Лине. В ее письмах зазвучали нотки тревоги, она стала меня ревновать.

И странно: как раз в это время на стройке появилась одна очень хорошенькая нормировщица. Удивительное обаяние и чистота были в этой девушке. Хлопцы глаз с нее не сводили. Не буду скрывать, чем-то она затронула и мое сердце. Но при каждой встрече с нею, при мысли о ней, как мне казалось, предательской по отношению к Лине, передо мной сразу же вставал образ Лины и заслонял собою все. И хоть я ни разу не написал Лине о существовании этой девушки, она сама каким-то чудом, видимо, женским инстинктом почувствовала ее существование и тревожилась.

Я стал выкраивать время на письма. Успокаивал Лину и старался быть нарочито черствым с той нормировщицей.

Признаюсь, я тоже ревновал Лину — ревновал к Иванчику. Подозрительность к ее дружбе с этим хлюстом не угасала. Иногда от одной только мысли, что они сейчас на практике вместе, меня охватывало отчаяние. В такие минуты я даже страшился своей ненависти к нему.

Лина писала о своих успехах, о том, что основные предметы уже сдала на «отлично», а у меня щемило сердце, и опять хотелось предостеречь ее — мол, это хорошо, что ты сдаешь экзамены на «отлично», но способна ли ты выдержать главный для нас с тобой экзамен — на верность! Об этом как-то сгоряча я накатал было длиннющее послание, но не отправил. А потом даже смеялся над собой, над время своими сомнениями, они ведь ни на чем не были основаны.

Осень принесла дожди. Они лили день и ночь беспрерывно две недели, и как раз в то время, когда мы лихорадочно завершали стройку. Дороги развезло. Ни проехать, ни пройти. Наш лагерь оказался как бы на острове, отрезанный от всего мира.

В это напряженное время я опять перестал писать Лине. Знал, что она беспокоится, но объяснить, почему замолк, не имел возможности.

На всю жизнь осталось у меня чувство благодарности к хлопцам-монтажникам. Как бы переняв у меня мою горячность, они работали отчаянно. Никакое ненастье не останавливало их. Иногда спали — страшно даже вспомнить об этом — прямо на фермах, над пропастью, прицепившись поясами к раме. И мы управились — сдали мост досрочно.

Закончив задание, я вернулся в Запорожье и в тот же день вылетел в Киев. Нужно было немедленно доставить туда техническую документацию. Все произошло так внезапно, что я не успел даже телеграфировать Лине.

Прилетел в Киев около десяти утра, а в шесть вечера тем же самым самолетом должен был возвращаться. Времени в обрез. Поэтому, наскоро справившись в управлении, я тотчас помчался к заветному дому. От волнения забыл, что у меня в кармане ключ, что на двери есть звонок, и постучал. Открыла Лина. Открыла — и замерла от неожиданности.

— Ой, мамочка! — вскрикнула она и упала мне на грудь.

Мать прослезилась:

— Боже, как соскучилась…

Лина не знала, где меня лучше усадить. Наконец, усадив в кресло, опустилась рядом на колени. Я попытался ее поднять, но она только покачала головой, мол, не трогай, мне так нравится, и влюбленно смотрела на меня.

— Ты, пожалуйста, прости, что я иногда дурно о тебе думала, — намекнула она на нотки ревности в своих письмах.

— Это ты меня прости! — вырвалось у меня.

И я, тронутый ее признанием, не мог умолчать о том, что меня мучило. Я рассказал ей все — и как меня раздражало, что и на практике возле нее вертелся Иванчик, и как терзался подозрениями. Не умолчал даже о письме, в котором сомневался, выдержит ли она главный экзамен — на верность.

Лина вдруг побледнела, вскочила и, упав на кушетку, разрыдалась. Она плакала так горько, что я не знал, как ее успокоить.

— Как же ты ошибся, Андрюша. Как ты ошибся. Если бы ты знал, на что я готова сейчас ради тебя… Чтобы ты верил мне…

— Я и так тебе верю! — поклялся я.

Но от этих моих слов она только горше заплакала. Я не мог понять, чем вызвано такое отчаяние. Мне так и не удалось ее успокоить. «Ты бросишь меня!» —