Пройти мимо этих фактов невозможно!

Неоднократно высказываемое Моцартом подозрение, что его враг – композитор Сальери, покушался на его жизнь, как и посвященные этому же воспоминания Констанции, привели к тому, что это подозрение неоднократно становилось темой дискуссий в Европе и, особенно, в России. Речь шла о медленно действующем яде, который давался Моцарту с большими промежутками. В либретто «Волшебной флейты», изданном в 1889 году, говорилось о том же. И в самом деле, смертельная болезнь Моцарта имела прямо-таки трагическое сходство с известной нам картиной хронического отравления ртутью, клинические детали которого медицине, собственно, удалось исследовать только в течение последних пятидесяти лет прошлого столетия, благодаря трагедии в японском местечке Минамото (она так и стала называться болезнь Минамото). Кроме биографически доказанных симптомов: приступов головокружения и слабости в симптоматологию меркуриализма один к одному укладываются и другие симптомы: сохранявшаяся до последнего момента работоспособность, отсутствие длительных провалов сознания ante finem (перед кончиной), отсутствие жажды, начавшееся в самом конце эминентное опухание тела (острый, токсичный нефроз), далее шли головная боль и рвота, галлюцинации и бред, катастрофическая потеря веса и финальная кахексия с терминальными судорогами. Всё это не обошлось и без диффузной сыпи, явствует из диагноза «острая просовидная лихорадка» – болезнь, всегда сопровождающаяся характерными изменениями кожи.

Смертельная болезнь Моцарта тогдашней аллопатией была принята за токсико-инфекционное заболевание. «Просянка» считалась чрезвычайно заразной, потому-то тело и постарались с такой поспешностью вынести из дома, и даже санитарный военный лекарь присматривал за тем, чтобы в пути соблюдались противоэпидемические гигиенические меры (сжигание одежды, запрет на прощание с телом и дома и в церкви, похороны без выдержки срока в 2 × 24 часа).

Что же нам из всего этого точно известно?

Моцарт 18 ноября 1791 года еще присутствовал на освящении нового храма своей ложи, где им самим была продирижирована кантата объемом в 18 рукописных листов. На 18-й день после этого, 5 декабря, мастера уже не стало. Посмертная маска, видимо, является апокрифом. Лечащие врачи не едины в диагнозе. Вскрытие не проводилось, свидетельство о смерти отсутствует. Моцарт даже не причастился. Затем начались сомнения относительно его якобы последнего сочинения, Реквиема. Весной 1794 года обнаружилось тайное письмо его оффенбахского издателя Й. А. Андрэ, в котором сообщалось, что большая часть Реквиема была написана еще в 1790 году, а в его основу положены темы, относящиеся к периоду до 1784 года.

О траурном шествии, погребении и самой могиле ничего определенного сказать нельзя. Документально был опровергнут и пресловутый снегопад с дождем, прошедший якобы 6 декабря 1791 года. Мы не знаем никого, кто проводил бы его в последний путь или бросил горсть земли на его гроб, прежде чем он навсегда исчез в обшей могиле, на кладбище св. Марка. Говорят, при осаде Вены могли предать огню и кладбищенскую книгу.

Несомненным остается то, что Моцарт умер без 5 минут час в ночь на 5 декабря 1791 года. Зофи, свояченица, оставила нам такую версию: «Когда она вернулась, подле Моцарта увидела Зюсмайра. На постели опять лежал Реквием». Кульминацией зловещего спектакля стало утверждение, будто умирающий без причастия Моцарт с невероятными усилиями работал с Зюсмайром над Реквиемом.

VIII. И вечная любовь!

Gras amet, qui nunquam amavit, qui qu' amavit, crasamet[88]

В Берлин я прилетел днём. Взял напрокат машину – привычный и удобный в обращении «ниссан» цвета металлик и покатил к Соне Шерманн в её особняк в великолепном районе Кемпински. Она переехала туда сразу же после моего отъезда в Россию, как только я перестал ей отвечать по интернету. Предупреждать по телефону о визите не стал – сказалась профессиональная привычка. Вскоре я подъехал по её новому адресу и оставил машину недалеко от её особняка. Войдя в коттедж, я открыл ключом дверь (он был в моём меморандуме), вошёл внутрь, вдохнул воздух – и у меня закружилась голова: всё было так, как тогда, когда мы жили вместе. Ощущение было такое, будто я и не уезжал отсюда никогда.

По стародавней привычке забрался в холодильник, достал бутылку водки «Смирнофф» и плеснул в рюмку.

Подошёл к окну и, увидев традиционный немецкий пейзаж, я чуть было не расплакался. Но водку я, тем не менее, выпил. Потом разделся и залез под душ. Как только моя рука потянулась к крану, раздался шум в прихожей.

Я вздохнул. Набросил халат и по привычке засунул револьвер в карман. И рывком распахнув дверь душевой, стремительно вышел в прихожую.

Соня Шерманн в ужасе отпрянула, взметнув вверх руки, будто защищаясь от кого-то громадного и страшного.

– Господи, это ты, Рудольф! – растерянно проговорила она и с облегчением вымолвила: – Подожди, я сейчас.

– Я собирался прислать делегацию с полномочным послом, – буркнул подобие шутки я. – Но не успел отдать распоряжение.

– Герр Смирнов, – процедила моя Сонечка, – мне еще простительно так язвить, но уж никак не вам критиковать бедную и несчастную женщину, брошенную на произвол судьбы. С женой так не обращаются!

Она выпрямилась и уставилась на меня.

– Вы, герр шпион, наконец-то пригласите меня войти в мои апартаменты?

– А я должен?

Она скорчила рожицу и пошла в свою комнату. Я последовал и прикрыл за ней дверь. Она уже успела быстро переодеться. Теперь вместо строгого костюма на ней было лёгкое воздушное платье, которое с равным успехом могло стоить тысячу евро, и белые же туфельки на высоких каблуках. Волосы были аккуратно уложены, каждая шпилька на месте. В довершение всего её руки были затянуты в ажурные перчатки – весьма привычно для таких особ.

Никаких украшений на Соне не было. Как я догадался, ничто – ни фасон, ни цвет, ни – драгоценности – не должно было отвлекать зрителя-мужчину. Чтобы взор любого мачо мог спокойно сосредоточиться только на облике молодой женщины: её лице, высоком бюсте и точёных ножках.

– Я согласен, вы так же восхитительны, как и два года назад, – с пафосом произнёс я и добавил: – Мне хотелось бы освежиться под душем.

– Всё это лукавство, – фыркнула она. – Если бы я была восхитительна, то ты не пропал бы на два года в своей Сибири. Ты разве забыл ту нашу, последнюю ночь, когда ни свет, ни заря улетал в свою Москву?

– Вы как всегда правы, сударыня, – я склонил виновато голову. – Требуйте сатисфакции, я готов к любому вашему выбору. Всё-таки я до слёз влюблён в вас, Сонечка!

– Условия мои просты и выполнимы, – Соня подхватила мою ироничную манеру. – Оденься поприличнее. Уговоримся так: поведёшь меня ужинать в приличные