видела только объект для достижения своих целей и, если это понадобилось бы, ради своей корысти она, не задумываясь, пошла бы «по трупам». В силу врожденного дефекта личности ей были неведомы ни любовь, ни чувство вины. Только Ниссену удалось растопить ее ледяной панцирь и содействовать подходящему для нее социальному статусу.

Ее склонность к истеричности и честолюбие остались в неизменности. О Зюсмайре сохранилось не так много данных, чтобы определенно говорить о подобии структуры его личности структуре таковой Констанции, оба они стремились казаться чем-то большим, нежели того заслуживали, Зюсмайр хотел быть, если конкретно, «настоящим Моцартом». Тем не менее, истерические черты характера Констанции в сравнении с Зюсмайром выходят непосредственно на передний план; это не только яркая фантазия, не только кокетство, не только демонстрация страдания, но, прежде всего, ее аффектированная способность к представлению, черта, отсутствовавшая у Зюсмайра. Его можно классифицировать как гипертимную личность, и он, не в последнюю очередь благодаря своей музыкальной одаренности, тоже превратился в честолюбца. Но если сталкиваются два бездушных социопата, как Констанция и Зюсмайр, то такой контакт долго продолжаться не может.

Психопатия, как известно, осциллирующая между психотическим и криминальным, может быть обнаружена как у Констанции, так и у Зюсмайра. В пользу очевидной вины Констанции говорит ряд фактов: не только её отвращение к кладбищу, на котором покоится ее муж, не только ее поведение в момент смерти, не только истребление документов и искаженное описание хода событий – все ее поведение позволяло заключить, что она была замешана в преступлении. Непосредственного исполнителя, Зюсмайра, она попыталась навсегда вытравить документально, а их связь замолчать. О Сальери, друзья которого из-за нарастающих слухов вынуждены были пойти в наступление, она молчала. Но отчетливо видно, как они наследили, и еще отчетливее – как дилетантски заметали следы.

Необходимо еще раз напомнить, что в XVIII столетии итальянская опера доминировала, из-за чего Сальери и стал в Вене придворным капельмейстером. Теперь же, начиная с «Волшебной флейты», положение итальянской оперы пошатнулось: «Волшебная флейта» указала путь, по которому пошло развитие немецкой оперы. Для Сальери это было просто убийственным. Моцарт же, этот первый в истории свободный художник, ступив на открытую им творческую целину, окончательно порвал с общественным устройством ancien regime, тем самым не только вызвав непонимание своих современников, но и взвалив на себя «бремя моральной ответственности». Глядя, скажем, сквозь очки Сальери, это можно было оспорить. Так, Моцарт уже «не был добрым католиком в понимании тёмного или фанатичного попа» (Альфред Эйнштейн). Невротическая логическая ошибка Сальери состояла в том, что с Моцартом и в Моцарте он не только увидел дурного человека, но и персонофицировал его с немецкой оперой, хотя чувствовал, что эту музыкальную эволюцию остановить уже невозможно. Насколько Коллоредо или граф Вальзегг разделяли такую точку зрения, судить трудно, однако многое говорит за «коалицию» в защиту традиции. Сам же Моцарт на деле не оказался «любимцем богов» – его прозрачные формы и совершенная ясность выражения таили в себе сознание постоянной угрозы существованию и самой жизни.

В самом деле, Моцарт стал вызовом и не только для Сальери (гениальность), не только для Зюсмайра (более удачливый и прекрасный Моцарт), и не только для Констанции (обманутая в ожиданиях), но и для тех властвующих государственных функционеров, для которых любые общественные преобразования или бунтарство (архиепископ Зальцбургский Коллоредо, архиепископ Венский Мигацци!) были костью в горле, особенно тогда, когда дело касалось католицизма.

Моцарт не придерживался таких правил игры, но не из философских соображений, а только по причине своего нонконформизма. Он прогневил своё окружение и крепкими шутками. Сальери, скажем, мог бы узнать себя в «Волшебной флейте» в образе Моностатоса: «Похвально и такое прекрасное доказательство моцартовского высокого мастерства, как превосходный юмор всей „Волшебной флейты“, особенно выпавший на долю Моностатоса – Сальери. Моцарт выводил не отталкивающий, а смешной образ своего смертельного врага. Одного этого акта уничижения хватило бы, чтобы переполнить чашу терпения. Здесь же и Зюсмайр, этот „друг“ Сальери, которого Моцарт также выбрал мишенью своих насмешек. Такое методичное высмеивание слишком часто кончается чувством ненависти к пересмешнику, а от ненависти прямой путь к отмщению».

VI. Старец Власий

«Есть два мира, тот, иной, и наш… В принципе, это одно и то же. Царство богов есть забытое нами измерение мира, в котором мы существуем».

Джозеф Кемпбел «Герой с тысячью лиц»

На следующий день я встал ни свет, ни заря, когда солнце еще не собиралось всходить, я уже успел добраться до Боровска, снял номер в зашарпанной гостинице, а затем поехал в Рощу, где уже 500 с лишним лет здесь утвердился Боровск-Пафнутьев монастырь. Узнав, что старец Власий будет принимать завтра, а очередь занимать надо ночью, я возвращаюсь в Боровск – эту Мекку художников и знатоков древнерусского зодчества.

Приняв душ, побрившись и проглотив поздний завтрак, я поудобнее расположился на одной из двуспальных кроватей в прохладном, оборудованном кондиционером номере гостиницы на берегу Протвы, чтобы перечитать письмо моей Сони Шерманн…

Боровск раскинулся вдоль небольшой речушки Протва, в десятки раз меньшей, чем Москва река. В других отношениях это был типичный провинциальный городишко, каменных церквей, деревянных приходов и великолепных храмов в нём тоже было хоть пруд пруди. В Подмосковье подстать ему был, разве что, Троице Сергиев Посад с его блистательной Лаврой. В подтверждение этому до моих ушей то рядом, то издалёка доносился церковный перезвон больших и малых колоколов и трели малых колокольцев.

Тут-то я добрался до письма-обращения, направленное герру Сансанычу, но адресованное мне, поскольку Соня по-прежнему считала, что он – мой начальник и ответная депеша придёт к ней в любом случае. Я повертел конверт с прозрачным оконцем, достал депешу: дорогая мелованная бумага была освящена тёмно-синими чернилами и узнаваемым сониным каллиграфическим почерком. Само же письмо было предельно лаконичным:

«Уважаемый герр Начальник!

Когда Вы два года назад Вы были в Берлине, то сказали, что если когда-нибудь мне понадобится Ваша помощь, то Вы непременно поможете. Дело в том, что моей аудиенции стали добиваться довольно сомнительные личности, как например антиквар Михаил Глотцер из лавки древностей на Курфюрстендамм, с тех пор, как мне пришлось побывать в его магазинчике. Мне сложно разобраться: связано ли это с Рудольфом, его профессиональной деятельностью. Я, конечно, не имею права взывать к Вашей милости, но сейчас Ваша помощь мне крайне необходима.

Ваша Соня Шерманн».

Как бы то ни было, у Сони был изящный, аккуратный, правильный и строгий почерк, напомнивший мне о его аккуратной, правильной и строгой обладательнице. Мы никогда