не ссорились – с ней нельзя было поссориться. Какой смысл срываться и орать на человека, который в ответ даже не повышал голос. Расстались мы по-доброму, как цивилизованные люди. Я улетел в Москву – она осталась в Берлине. Но зов сердца, душевные муки разорванных отношений – всё это осталось.

– Сонечка!.. – пробормотал я когда захлопнулась дверь нашей берлинской квартиры и я помчался в аэропорт Шёнефельд. – Ещё встретимся. Я только побываю в Москве, договорюсь обо всём…

– Да!.. – еле слышно прошептала она. – Да, конечно… я не смогу забыть. Это невозможно.

– Пока, моя радость!

Её губы задрожали.

– Извини, Рудик. Я не могу… Мне очень жаль.

Думаю, она нисколько не кривила душой – ей и вправду было жаль. Как-никак, прожили мы вместе почти десять лет, куда больше, чем я мог даже надеяться.

Тут я на миг запнулся, боясь показаться уж слишком благородным и сентиментальным, все-таки прожили мы все эти годы душа в душу, да и вина в случившемся крылась в моем прошлом, а не в ней, Соне. Так что закончил я такими словами:

– Что бы ни произошло, но если вдруг тебе понадобится помощь, не стесняйся позвать меня. Какой бы вердикт ни вынес Господь Бог, наш судья, я остаюсь твоим мужем, а ты моей женой.

Говорил я тогда вполне убежденно, хотя по форме моя тирада прозвучала несколько напыщенно, как часто бывает при подобных расставаниях. Мне и в голову не приходило, что моя Соня Шерманн запомнила эти мои слова.

… Мой тёмно-синего цвета «фольксваген» нёсся среди крутобоких полей и рощиц, как после поворота направо и пологого спуска передо мной словно неоткуда возникла оборонительные стены нижнего и верхнего боя, за которыми угадывались мощные постройки Свято-Пафнутьева Боровского монастыря.

В идиллический покой зелёного рая вдруг ворвался мощный перезвон колоколов и колокольцев. Богомольцы, страждущие, любопытствующие принялись истово креститься на образа святых.

Сразу же за Собором Рождества Богородицы с храмом Великомученницы Ирины, у двухэтажного служебного здания, прилепленного к монастырской стене, стояли страждущие на приём к старцу Власию. Среди них и я, Рудольф Смирнов, скрывающий глаза за тёмными очками, довольно-таки взрослый человек, выглядевший на пятьдесят лет. Зачем я прибыл сюда? Во-первых, по настоянию Сансаныча, во-вторых, чтобы испросить совет, получить благословение, а может и исповедоваться. Склонив голову, я ни чём не думал и никого кругом и ничего не замечал. Приехал ранним утром, мужественно простоял целый день и уже довольно близко был к заветной двери известного старца Власия.

И вот женщина в лёгком газовом платке крикнула мне:

– Смирнов, ваша очередь! Поднимайтесь к преподобному отцу на второй этаж.

Скрипнула открываемая дверь, и я лёгким шагом устремился вверх, на второй этаж. К долгожданной двери, за которой обитал старец Власий.

Освещенный закатным солнцем кабинет священнослужителя, за столиком, в монашеском одеянии сидел старец Власий. Было такое ощущение, будто он только что вошёл в свои апартаменты, и не было у него сегодняшнего многочасового приёма разно-всяких людей. У него были приветливые глаза, зорко смотрящие из-под тонких линз очков; его светлое открытое лицо было обрамлено седой классической бородкой.

Старец приветливо указал мне на стул.

– Прошу вас, сын мой.

Я поначалу запнулся, но, взяв себя в руки, заговорил гладко:

– Я пришёл к вам за помощью, вернее – за советом. И если случится – за благословением…

Небольшой экскурс в историю. Вся эта круговерть случилась со знакомым моего шефа, назовём его Максим, пару лет назад, а началась с его вполне рядовой поездки в Германию, а вернее – в Западный Берлин. Там нужно было передать старой даме бандероль с лекарствами. И произошло нечто!.. Как будто кто-то нажал на «спусковой крючок», раздался «выстрел», и жизнь стала развиваться по иным, необъяснимым правилам и таинственным канонам.

Рукопись попала к нему совершенно случайно.

Этот манускрипт передала Максу перед отъездом в Россию эмигрантка первой русской волны, поэтесса Вера Лурье, жившая в предместье Берлина. То был своеобразный подарок от казачьего офицера Войска Донского – Александра Ивойлова, успевшего передать ей манускрипты о Вольфганге Моцарте. Александр состоял в «Казачьем стане» генерала Доманова; это формирование оказалось в зоне оккупации англичан и, как она узнала позже, все казаки были выданы советскому командованию под Линцем и препровождены в СССР. Помочь ему Вера Лурье не сумела, смогла лишь страстно любить до конца дней своих…

Кабинет священнослужителя, за столиком – в монашеском одеянии старец Власий с приветливыми глазами, лицо, обрамленное седыми волосами. Горит свет, за окном ночь. Аудиенция у святого отца затянулась на полтора часа. За окном уже ночь.

Я помолчал немного и стал рассказывать по порядку:

– Казалось, что наконец-то, поставлена логическая точка в этом долгом повествовании, а по сути – в «Русском Моцартеуме». Рукопись будет опубликована и книжка в продаже. Я уверен, что это необходимо было сделать. Потому что весь этот труд не принадлежал ни Максу, ни Вере Лурье, ни мне, ни тем, кто помогал. Судьба, если можно так сказать, лишь дала эту рукопись нам всем взаймы. Моцарт, его музыка, а вернее – голос из высших сфер – вот тот светоч, который спас многих, в том числе и меня. От трусости, амбивалентности, закомплексованности. От смерти.

Не знаю, Ваша честь, сколько я пролежал в сырой тьме своего жалкого существования. Небытия. Несколько часов, дней, а может месяцев или лет? Я потерял ощущение времени, вращаясь как приводной ремень в той колеснице жизни, которая несется вперед без остановки.

Приступая к чтению доставшихся мне документов, я понятия не имел о тайных ложах, франкмасонах, иллюминатах, об эзотерических знаниях, ничего не знал про обряды посвящения для профанов, которых рядили в смирительные рубашки зависимости от эзотерической организации, руководители которой пытались оспаривать власть самого Господа Бога. Исподволь, они убеждают нас в исключительности и высшем предназначении «посвящённых» или масонов, имя которых легион, как записано в Библии.

Ныне я осведомлён об этом, скажем так, чересчур хорошо. Слишком уж часто смерть подстерегает тех, кто, как двое русских людей – Максим или Макс и Вера Лурье, а до этого немецкие исследователи Вольфганг Риттер, Дитер Кернер, а теперь и Гунтера Дуду, осмеливавшиеся жить собственной правдой, а потому переступившие ту роковую черту, за которой их поджидала неминуемая смерть. Вопрос в другом и главном: следует ли жить по-иному – быть толерантным и амбивалентным, быть конформистом?

За два столетия история, которую поведали мне эти рукописные и иные документы, опалила испепеляющим огнем мысли и души не одного человека. Череда смертей вовлекла каждого из них в бешеную пляску,