– А я вам говорю – не будет второй советской власти. Никто не будет плясать под дудку чекистов.

– Возможно, возможно… Я, когда читал ваши книги, думал о том, что вот буржуазность – это скучно, уныло: ну какие-то машины, ну брильянты, элитные дома – тоска. А вот революция, романтика, поездки в Сербию на войну – это красиво, это ярко. Возможно, большинству молодежи ближе эта ваша романтика, а не карьера буржуа. Вы не раз говорили, что даете молодежи какой-то идеал, даете возможность стать героем – в отличие от всех прочих. Я сам в юности симпатизировал левым идеям…

– Мне, возможно, удается давать каким-то людям смысл жизни, в основном молодежи, наверное, – поскольку взрослых трудно, что называется, сбить с толку, то есть заставить думать иначе. Взрослые, они уже сложились и вобрали в себя массу всякого дерьма ненужного, – как пылесос грязью наполняется, так вот они. А молодые люди лучше воспринимают идеи, которые выражены, например, в моей книге «Другая Россия»: это определенная ненависть к семье, к этой разлагающейся социальной ячейке, к русскому обучению бессмысленному, тупому, вообще к государству как таковому… К Российскому государству…

– Вы после долгой жизни в других государствах пришли к выводу, что там лучше?

– Западные государства более устойчивые и менее дегенеративные. Они не угнетают своих граждан до такой степени. Это в России гражданин всегда был предметом, врагом. Агрессивность в России всегда была направлена на своих. Скажем, американская цивилизация крайне агрессивна, но ее агрессивность направлена вовне. Она предохраняет своего гражданина. Так было в Древнем Риме. Знаете, в Риме даже не все обитатели Италии имели право быть гражданами. Но потом, в конце, они стали варваров брать, и это их сгубило. Так и Соединенные Штаты… А у нас – иначе. И крепостное право, и послереволюционный, сталинский период – это был террор против своего собственного населения. Умные люди давно разгадали эту загадку. Мы живем в морозной стране, где урожаи низкие. Поэтому феодалы вынуждены были отстранять крестьян от дележа продукции. Это все климат, это климатическо-географическая реальность.

– Ну у вас же нет в программе партии изменения климата?

– Нет, я говорю о традиционной жестокости российской государственности, о том, почему она была абсолютистской. Еды на всех не хватало. Четыре месяца только возможно было работать в сельском хозяйстве. И сегодня все то же самое.

– Ну да. Когда солнца нет, мрачные мысли приходят в голову. Февраль, октябрь – мерзкая погода. Хочется кого-нибудь прибить. Возле баррикад погреться у костра…

Быт

– Вот у вас день занят чем? Встречи?

– Встречи всякие, разъезды, средства массовой информации. Обычная деловая жизнь.

– Куда вы ходите? Что вам в Москве сейчас нравится?

– Я стараюсь никуда не ходить. Мне не очень это все интересно.

– У вас скромный солдатский быт.

– Лично мне ничего не нужно. У меня ограниченные потребности. У меня ничего нет: ни квартиры (я снимаю постоянно), ни даже прописки до сих пор. Вот и сейчас, как обычно, я живу в обшарпанной съемной квартире.

– Это где?

– Зачем же я буду говорить? Скажу – а меня найдут и пришибут.

– Вопрос снимается. Вы книги сейчас читаете?

– Я постоянно что-то читаю. Я давно не читаю художественную литературу, это закончилось где-то еще в конце 80-х годов. Ну, я могу, если мне кто-то что-то рекомендует, могу это посмотреть – и только.

– А телевизор?

– Только новости.

– Вот все это время вы в Москве? Вы же под подпиской?

– Да. Я отмечаюсь в милиции.

Тюрьма

– Эдуард! Пока вы сидели, мы про вас не забывали. Печатали про вас разные сочувственные теплые тексты. Мы рады за вас, что вы вернулись. Как вам вообще на воле-то?

– На воле?

– Ну вся эта эйфория: вот вышел – свобода, счастье!..

– Эйфория, конечно, была. Но, с другой стороны, я на воле живу не лучше, чем в тюрьме.

– Как так?

– Живу я крайне нехорошо. За мной следят. И наружное наблюдение, и подслушивают меня. Меня обещали снова посадить, вот и работают над этим усиленно. Меня еще в январе предупредили, что готовится провокация, дали фамилию человека, который этим всем руководит. Я это дал в СМИ. Возможно, благодаря этому до сих пор не сел. Потому что когда говоришь заранее, что тебя хотят посадить, подбросив оружие, – а я был осужден как раз за оружие, по 222-й статье, – то как-то неловко им его подбрасывать?

– А зачем им вас опять сажать?

– Потому что им не нравлюсь я. Они считают, что я – как бы сам дьявол, который всегда что-то мутит. Они думают, что организация без меня не проживет. Но на самом деле это полная чепуха! Поскольку организация жила и без меня, пока я сидел в тюрьме. Она даже выросла.

– Что бы вы могли сказать о своей книжке «По тюрьмам»?

– Ну, эта книга, которую меня просили написать люди, с которыми я сидел: «Напиши за нас, ты же умеешь». Там все фамилии подлинные. Это мои товарищи по несчастью. Кто-то из них получил пожизненное заключение. Я наблюдал их, наблюдал, как они менялись под грузом этой тяжести чудовищной. Многие из них несли достойно свой крест – большинство. Эти люди достойны сострадания, сожаления, сочувствия, как и все другие, а может быть, даже в большей степени. В основном это были бандиты, которые уничтожали друг друга, – они не убивали невинных старушек! Это просто агрессивное такое, умное, злое племя ребят, которые при мне перешагнули из этого мира в тот, в мир смерти. Пожизненное заключение – это куда страшнее, чем смертная казнь. Многие говорили и высказывались, что смертная казнь была бы для них лучше. Это безусловно так. Хотя обыватели-идиоты этого не поймут… Смертная казнь – ну что, жизнь была, и все, ты ее потерял, отдал. А вечное унижение и мучения, которым подвергают людей, получивших пожизненное заключение, – это очень тяжелая ноша… Вопреки традициям русской литературы, которая относилась свысока к преступникам, я не отношусь к ним свысока в этой книге и вообще никогда к ним так не относился. Они в ряде случаев куда более благородные типажи, чем обыватели: ведь они осмелились, они нарушили! Знаете, нынешние законы ни на чем не покоятся. У государства нет сакральности так называемой, то есть нет священного права на насилие. В старых государствах подданные короля верили, что власть от Господа Бога. Позднее власть покоилась на праве большинства, как это было во Французскую революцию, – священным субъектом права являлся народ, большинство. Даже во времена сталинского террора все равно была диктатура пролетариата! Да, был террор, но было равенство. И это давало право вершить закон.