кричали о необходимости критики, но критиковать можно было только безымянных домоуправов, бюрократов на уровне директора столовой (фильм «Близнецы») да профоргов групп. Спорить с Володей Лавриным было уже небезопасно: можно было испортить ученую карьеру. С кем-нибудь делиться сомнениями? Только с Женей да Яшей Шварцем. С ними я и делился.

Ни одно партийное собрание не обходилось без персонального дела. То жена жаловалась на неверность мужа, то у кого-нибудь обнаруживался репрессированный родственник, то кто-нибудь проявлял аполитичность. Подлыми были нравы. Мать одной студентки подала заявление в партбюро на парня, который ночевал у ее дочери, а теперь не хотел жениться. Охали застарелые невинности. Обвиняемый выступал с подробным рассказом о том, как он, засидевшись в гостях до поздней ночи, вынужден был остаться ночевать, т. к. транспорт уже не работал, как ночью пришла и прыгнула к нему в постель обольщенная. Борцы за нравственность слушали, затаив дыхание, и держали руки в карманах, как грузины на стриптизе. Парню влепили строгача, зато веселенькую компанию из общежития на Стромынке просто отечески пожурили: в субботу отягченные науками коммунисты сели пить, в воскресенье продолжали, в понедельник подрались. Кто-то выбросил в открытое окно чернильницу. Она упала на франта в коверкотовом макинтоше. Франт взвыл от боли и обиды, кинулся в общежитие, отыскал пирующих студентов, устроил скандал и был избит: не лезь, когда люди веселятся. С пеной у рта обсуждались на собраниях абсурднейшие вещи. В этой обстановке я нервничал. Постоянно думал о том, что кто-нибудь вспомнит о моем отце. Это грозило в лучшем случае строгим выговором, при условии, что я во всем раскаюсь. Раскаяние я исключал для себя и потому беспокоился.

Плохо жилось дома. Мы по-прежнему не испытывали особой нужды. Но мама, не жалевшая денег на меня, оказывалась очень щепетильной, когда речь заходила о какой-нибудь покупке для Жени. А ведь Женя много работала и кое-что зарабатывала. Нередко на этой почве у меня с матерью возникали споры. Жизнь накалялась. Давил мукой и однокомнатный уют. Все это осложняло наши отношения с Женей. Впрочем, в спорах с матерью я был на Жениной стороне и в обиду ее не давал. Это факт.

Оставалась утешением учеба. Ей я отдавался полностью. Читал, изучал, писал. Сносно разбирался в латыни, греческом, пользовался репутацией способного студента. В это время я уже хорошо знал доцента Дмитрия Григорьевича Редера. С ним познакомил меня И. С. Кацнельсон. Д. Г. Редеру было около сорока лет. Он был лыс, близорук и неряшлив. Говорил очень громко, тонким голосом, жаловался на жену, которая плохо готовит и вынуждает его обедать в кафе «Националь». Потом он разошелся с женой. Ему это сошло с рук по двум причинам: он был беспартийным, и покинутая не подала заявления в партбюро. Вскоре он побывал в доме отдыха и там обзавелся новой женой. Он сообщил мне про это прямо в кабинете древней Истории и очень громко. Я по-мужски спросил: «Дмитрий Григорьевич, зачем вы женились? Ведь это обмен шила на мыло!» Редер трескучим голосом ответил: «Алексей Леонидович! Любовь оказалась сильнее рассудка!» Ну, на это возражать было нечего: он и сам понимал, что свалял дурака…

Время от времени Колька Соколов и я покупали поллитра, шли в библиотеку, скрывались за стеллажами и распивали на троих с Ниной Васильевной. После занятий, вечером, Руфина-Эсмиральда и т. д. Лоче ходила со мной по засыпанным снегом московским бульварам, слушала стихи и эмигрантские ариетки Вертинского про чужие города. Маленькая черноглазая девочка уверяла, что ей очень бы хотелось уехать со мной в Испанию. Только и всего.

К концу учебного года я много успел. На заседаниях кафедры присутствовал как ее полноправный член, слушал доклады и понимал, о чем в них идет речь. Тамара Михайловна покровительствовала мне, читала мои рефераты и доклады. Лаборантка кафедры миловидная Елена Александровна Егорова давала мне домой самые редкие книги. Когда я как-то обмолвился, что надо бы предупредить Тамару Михайловну, Елена Александровна надменно произнесла: «Не нужно, Алексей Леонидович, вам Тамара Михайловна разрешит перенести домой всю библиотеку, если вы, конечно, захотите». Я ответил: «Передайте Тамаре Михайловне мою глубокую признательность». Сверхтридцатипятилетняя Елена Александровна презрительно сверкнула своими прекрасными глазами.

Летнюю сессию я сдал на пятерки без трудов. Между тем, нам все время совершенствовали учебный план путем добавления новых предметов. Большой курс литературы я приветствовал, но, когда узнал, что ввели еще географию СССР, вознегодовал. К этому экзамену готовился по учебнику для неполной средней школы. Явился сдавать худощавому, высокому, очкастому доценту Луцкому, напоминавшему мне Жака Паганеля. Взял билет и обмер: угольная промышленность и рыбная промышленность. Про первую в моем пособии кое-что говорилось, про вторую – ни слова. Я смело шагнул к карте, быстро исчерпал свои знания по углю и перешел к рыбе. Я перечислил все моря, океаны и крупнейшие реки, сосредоточил внимание на прекрасных качествах советской рыбы – кеты, семги, осетрины с лимоном, наваги жареной. Доцент Луцкий глотнул аппетитную слюну и тихо спросил: «Товарищ Кац, по какому принципу вы отвечаете-то?» Я ответил: «Принцип реалистический – где вода, там рыба». Доцент Луцкий молча поставил мне в зачетку «отлично», и мы расстались. Наступил июль. Я многое успел, но смертельно устал. Мои научные успехи не имели общественной значимости, но тот факт, что я честно трудился профоргом курса, даровал мне путевку в университетский дом отдыха на берегу Черного моря в Геленджике. Туда же получили путевку Володя Лаврин и его жена Ирина, ехали туда и испанцы.

Перед отъездом на курорт я решил приобрести брюки. Пошел с Яшей Шварцем на какой-то рынок. Прохода в толпе не было. Пришлось пробираться между животами и задами потных, орущих, свирепых людей. Я крикнул Яше: «Смотри, у кого есть брюки». Он ответил: «Попытаемся сначала сохранить свои!» Наконец, мы продрались к какой-то женщине, безнадежно державшей пару брюк. Яша распорядился: «Стой! Вот то, что нам нужно! Гражданочка, вы, конечно ждали для своего товара ребенка? Вот он!» Яша указал на меня. Брюки действительно казались детскими. Я приложил их к поясу, посмотрел: доходят до земли. Купили. Оказалось, что в общем удачно.

Потом мы толкались в кассе Киевского вокзала, где выдавали билеты по орденским книжкам. Кое-как все оформили. Женя проводила маня, я сел в поезд и поехал. Впервые в жизни отправился отдыхать. Ехали в общем вагоне, но каждый имел свое место. Я лежал на полке, смотрел в окно, курил и чувствовал всем телом, как с меня сходит напряженность усталости. У меня было мало денег. Новые брюки и белая рубашка