Я много занимался изучением языков. Учил английский. Немало трудностей доставила мне латынь. На втором курсе ее изучение продолжалось. Надо учесть, что первый курс я закончил в 1941 году. Во время войны было не до латыни. Теперь пришлось восстанавливать забытое. Таких знатоков как я собрали вначале в отдельную группу к Григорию Петровичу Полякову – большому знатоку древних языков, но перешагнувшему за трудный рубеж семидесяти лет. Ничему и никого он научить не мог. Потом нам стала преподавать умная и милая женщина Елена Борисовна Веселаго. Ее не смутил даже состав нашей группы – человек 15, их коих 7 или 8 принадлежали к темпераментному грузинскому племени. На вопрос Елены Борисовны, понятно ли, кто-нибудь из них обязательно рявкал: «Всо панымаэм, учытэлныца, всо!» Никто из них ничего не понимал. Кое-как я продирался сквозь латинские дебри.

На втором курсе нас четырех, специализировавшихся по древней истории, стали учить древнегреческому языку. Преподавала его очень знающая, очень интеллигентная Жюстина Севериновна Покровская – супруга покойного к тому времени крупнейшего знатока античной литературы М. М. Покровского. Она очень страдала от нападок на память мужа со стороны последователей академика Марра в языкознании и прежде всего от преподавателя латыни полубезумца Домбровского. Мы относились к ней с большим сочувствием. Я откровенно объявил Домбровского своим идейным врагом. Борьбу с ним я вел все семь лет пребывания на кафедре и победил, но об этом позже. В 1948 году вышли «Записки Юлия Цезаря» в переводе и с комментариями М. М. Покровского. Я купил себе эту книгу и попросил Жюстину Севериновну что-нибудь написать на ней. Она написала: «Было бы очень приятно, чтобы эта книга внушила вам любовь к чтению античных авторов. 23.10.48 г.»

Между тем я учил иероглифы у И. С. Кацнельсона, но интерес к ним пропадал. Увлекала античность. Дело в том, что иероглифы мы зубрили, в отрыве от истории. Овладевал ими легко только Иосиф Стучевский. Я много читал и жалел время на их зубрежку. К тому же я слушал интересный факультативный курс по истории военного искусства древности. Читал его тогда еще доцент А. Г. Бокщанин. О нем я буду много писать, т. к. он руководил мной при написании диссертации. Сейчас расскажу о первых встречах. Разумеется, он не помнил, что зимой 1941 года влепил мне «тройку» по «Древнему Востоку», а 23 июня того же года – «отлично» за Грецию и Рим. Мы познакомились с ним заново. Оказалось, что слушателем факультативного курса записался только я. Анатолия Георгиевича это никак не смущало. Он читал лекции мне одному с обычным для себя темпераментом и увлеченностью. Слушать его было интересно. Но я был единственным слушателем, и это делало его рассказ несколько интимным: он обращался непосредственно ко мне: «Войска Александра углубились в джунгли и там подверглись буквально нашествию ядовитых змей. А знаете ли вы, что это такое? Однажды я отдыхал со своей женой на Кавказе. Идем по ущелью. Я впереди, она – чуть сзади. Я слышу ее крик о помощи. Оборачиваюсь и вижу: перед Евгенией Андреевной поднялась большая змея! Представляете? Не знаю, как вы, а я человек решительный. Хватаю камень, бросаю в змею, убиваю. Вот, что такое ядовитые змеи. Они, да и страшные, незнакомые грекам, тропические ливни помешали продвижению Александра в восточные области Индии». Так повествовал А. Г. Бокщанин, а я слушал. Конечно, я никак не мог доказать, что не принадлежу к робкому десятку. Наверное, Анатолий Георгиевич так и думает, что я, в отличие от него, бросил бы свою жену на съедение змее. А я смотрел на него и никак не мог отделаться от мысли о сходстве Анатолия Георгиевича с известным героем Диккенса – мистером Джинглем.

Так шли занятия изо дня в день. Я уходил из дома рано утром, возвращался – поздно вечером. В метро повторял греческие, латинские, английские слова. На курсе появились товарищи. Я дружил с Колькой Соколовым, Леней Язьковым, Юлианом Бромлеем, пользовался тягостным покровительством Володи Лаврина. Потом был курсовой вечер. На нем пели приглашенные в гости студенты Консерватории. Кончилась художественная часть, началась танцы. Кто-то легкомысленно поставил пластинку «Скучно» – печальное танго Лещенко. Я, как профорг, велел прекратить эту безыдейную музыку. Оказывается, ее попытался протащить Володька Архипенко, уже и без того ходивший в числе подозрительных. Разумеется, я его не выдал, вечер прошел весело. Я как-то разрядился, потанцевав с девчонками однокурсницами… А вообще-то…

Вообще-то я занимался в студенческом читальном зале. Дело шло к экзаменам. Шел, кажется, ноябрь или декабрь месяц. На улице морозило, а мне было тепло. Женя связала из белой шерсти свитер, в который я втиснулся, как воин Дмитрия Донского в кольчужную рубаху. Время от времени я поднимал голову от книги и встречался взглядом с черными глазами красивенькой первокурсницы испанки. На факультете занималось много испанцев и испанок. Это были дети республиканцев, разбитых фашистами в 1938 г. Их тогда вывезли к нам, поместили в хорошие интернаты; теперь они поступали в вузы. Они довольно хорошо знали русский язык, как правило, неплохо учились, жили в общежитии с нашими студентами и очень чтили Долорес Ибаррури, с которой нередко встречались. Так вот, с одной такой Кармен я и стал переглядываться в читальном зале. Потом подмигнул ей насмешливо, вышел в коридор покурить, вполне уверенный в том, что незнакомка выйдет вслед за мной. Так и случилось. Я взял ее за руку и спросил: «Как тебя зовут? И как твоя фамилия?» Она ответила: «Руфина Лоче». «Ну, нет, – продолжал я, – тебя зовут гораздо сложнее. Как твое полное имя?» И она перечислила: «Руфина – Эсмиральда…» и еще несколько имен святых мужчин и женщин. «Ну вот, – сказал я, – теперь я запомнил. А со мной совсем просто! Леша Кац». Оказалось, что ей это известно. Она спросила, есть ли у меня жена, я ответил, что есть. Ее это немножко опечалило. Часов в десять вечера мы вышли из читального зала на морозную московскую улицу. Нет! Холодно не было. Руфина взяла меня под руку, и мы бродили по милой моему сердцу улице Горького. В отличие от Хемингуэя, я не мастер диалога. Но я чувствовал себя так, как герой его книги «За рекой в тени деревьев». Правда, разница между мной и Руфиной в годах была не так уж велика: ей было 19, мне 23. Но я был фронтовым офицером, а она обыкновенной девочкой, красивой и хотевшей любить. Через несколько дней она смотрела на меня, как на бога, и я