на эту тему стали выходить в Вестники Древней Истории в 1972 г. Автор с блеском осуществляет свою многотрудную задачу. К. К. Зельин, пожалуй, как никто, умеет проникнуть в глубь времен, проследить движение, дух эпохи, потому что громадная эрудиция позволяет ему использовать самые сложные источники.

К. К. Зельин сразу отнесся ко мне хорошо. Проявлялось это совсем негромко. 12 ноября 1951 года, т. е. в первый мой аспирантский год, он подарил мне оттиск статьи с надписью: «Алексею Леонидовичу Кац на добрую память от автора». Надо, конечно, знать его, чтобы понять значимость такого подарка и теплоту отношений к тому, кто его получил. Так подвелся итог моего знакомства с Константином Константиновичем в годы студенчества… В трудные минуты он приходил мне на помощь. Помню, перед отъездом во Фрунзе я попросил у него взаймы 300 рублей (в старых масштабах). Он дал, не сказав ни слова. Но дело не в этом. К. К. Зельин щедро делился со мной мыслями. Работая над диссертацией, я завяз в проблемах классовых противоречий в античности. Константин Константинович передал мне рукописи своей работы на эту тему. Уже находясь во Фрунзе, я как-то почувствовал себя плохо. Написал об этом К. К. Зельину. Он быстро ответил: «Дорогой Алексей Леонидович, посылаю Вам два оттиска: 1) известной Вам статьи в “Сов. Археологии” и 2) вводную статью о Помпее Троге, которую давно Вам приготовил, но забыл передать при встрече. С нетерпением жду сведений о Вашем здоровье и твердо надеюсь, что эти сведения будут более утешительными» (17.1.1956). На статье о Помпее Троге написано: «Дорогому Алексею Леонидовичу на память о совместных дружеских беседах». Тогда с моим здоровьем все обошлось. В апреле 1964 года я свалился совсем. Долго не писал Константину Константиновичу, потом, начав думать и работать, написал. Он ответил 4.3.67 года: «Про Вашу болезнь я, разумеется, знал. Я часто вспоминаю Вас и жалел, что не получаю от Вас вестей… Пишите обязательно о себе, о своем состоянии и работе и вообще обо всем…» После этого началась переписка, в которой я делился соображениями о структуре лекционного курса по древней истории, спрашивал советов по библиографии. Константин Константинович перечислял новые книги по разным разделам истории. По поводу некоторых соображений писал: «Мне оч. нравится мысль о том, что в истории все смешано. Я и сам давно пришел к этой мысли и даже пытался и еще буду пытаться провести ее в некоторых докладах. В частности, без этого, мне кажется, нельзя понять истории науки, философии и религии» (3.4.67). Я жаловался на трудности, вставшие передо мной в связи с резкими переменами в образе жизни, о невозможности достаточно активно работать. К. К. Зельин старался отвлечь меня от тягостных дум: «Не жалейте о своем вынужденном безделье. Из вашего письма между прочим видно, что это безделье очень условно: у Вас все время идет работа мысли» (3.4.67). «Очень жаль, что Вам приходится быть одному. Но все-таки не унывайте о “необратимости”. Сама жизнь есть процесс “необратимый”, и некоторое чувство юмора, о котором вы упоминаете, необходимо, увы, каждому» (3.8.67). Когда с моей «большой жизнью» все кончилось, я написал К. К. Зельину, что перестрадал отказ декана факультета А. В. Арциховского оставить меня работать на кафедре. Я еще к этому вернусь. В письме же удивлялся тому, как человек с мощным интеллектом оказывается в плену предрассудков. К. К. Зельин не обошел и этого, написав: «Я понимаю, что то, что Вам пришлось пережить по окончании аспирантуры, должно было оставить болезненный след, и эта боль продолжает чувствоваться и теперь. Скажу только по поводу Вашего заключения о высоком интеллекте, что интеллект и моральные запросы и навыки, к сожалению, не всегда бывают на одном уровне. Я встречал людей, способных и умных, у которых однако не хватало столько раз простого человеческого отношения, а то бывало и хуже» (3.4.67). Так мы сошлись в оценке Арциховского. Послал я Константину Константиновичу свою статью о проблемах падения Римской империи (1967). В письме я откровенно писал о своем удивлении схематизмом работы Б. Ф. Поршнева «Феодализм и народные массы». Я получил ответ: «Спасибо за оттиск Вашей статьи (очень содержательной), которую я перечитал с большим интересом… О книгах Б. Ф. Поршнева мне приходилось слышать прямо противоположные отзывы. О своих впечатлениях, может быть, я напишу Вам когда-нибудь подробнее. Сейчас скажу только, что вполне согласен с Вашей критикой по его адресу в Вашем обзоре. Прибавлю, что он удивил и несколько опечалил меня своей позицией на конференции у нас в Институте (об азиатском способе производства)» (3.10.67). Значит, и по Б. Ф. Поршневу у нас не обнаружилось разногласий.

Так вот, к Константину Константиновичу Зельину я попал в семинар по источниковедению на втором курсе. Именно он научил меня работать над книгой и источниками. Учил тщательности, последовательности, критике источника, проникновению в него. Начинал с малого. Показал нам место в «Истории» Полибия, где описан то ли Сагунт, то ли Новый Карфаген – сейчас не помню. Сказал: «Начертите его схему по описанию». Мы стали чертить. Все понятно, а план не получается. Так нам на первых порах была показана сложность источника, недостоверность. Я писал первый реферат по Моммзену. К. К. Зельин дал ему хорошую оценку и добавил, что фамилия Моммзен пишется через два «М». Я исправил. Упорства у меня хватало. Нужно было руководство. Я получил его в начале пути от К. К. Зельина, а не от Б. Д. Поршнева, потому что первый учитель и ученый. Впрочем, это я покажу ниже. А пока в 1946 году я приобщался К. К. Зельиным к тайнам науки, и это было самым значительным.

Кругом шумели о борьбе с иностранщиной. Я слышал, как А. Л. Сидоров, считавшийся крупным специалистом по истории СССР советского периода, числившийся редактором книг, к которым не имел никакого отношения, провозглашал с трибуны партийного собрания: поменьше сносок, не нужно примечаний, больше дерзаний, боевитости и т. д. Разумеется, я не оставался в стороне от общего потока, громил буржуазных ученых, как только мог. Однако К. К. Зельин требовал знакомства с критикуемым автором, а когда я как-то легкомысленно, но, с моей точки зрения, остроумно, отозвался о Моммзене, он сказал мне, что так неприлично. Дурной задиристый стиль в отношении оппонентов у меня сохранялся долго, но все-таки я знал работы тех, с кем вступал в полемику. Этим я, как и другие мои однокурсники по кафедре древней истории, отличался от В. И. Лаврина и К°, которые громили главным образом тех, о