Шрифт:
Закладка:
Студенческий дом отдыха в Геленджике кишел отдыхающими, как муравейник. Володя Лаврин и Ирина получили комнату, напоминавшую тюремную камеру с двумя железными кроватями. Мне, как и следовало ожидать, отвели койку среди еще десятка молодцов, просыпавшихся даже ночью покурить. Я был таким же. Впервые в жизни увидел теплое летнее море. Оно очаровало. Не хотелось уходить с берега. Наступил вечер. Под луной и яркими звездами море стало еще прекраснее. Я стоял у воды, обняв за плечи черноглазую девочку в белом платье. Мы просто слушали, как о камни плещется вода. Она и я. И никого больше в целом мире. И нет чувства одиночества. Никто и не нужен. Можно было сказать: «Я счастлив»? Не знаю. Я читал хорошую книгу Б. Пруса «Фараон». Царевич Рамзес одержал большую победу. Он смотрел с возвышения на ликующие войска, толпы пленных и наслаждался счастьем. А жрец Пентуэр шептал ему: бежала твоя любимая жена Кама, умерла другая женщина – еврейка Сарра, твой сын умер. Так великой радости сопутствовала великая скорбь. Я тоже не был счастливым… Почему? Долго рассказывать. Точка.
Жизнь в доме отдыха была достаточно сытной, но очень уж идейной. Правда, однажды устроили вечер самодеятельности. Артисты напились почему-то до выступления. Ничего, конечно, не получилось. Один парень выскочил на сцену, с трудом сохранил равновесие у рампы и взвыл:
«Друг мой, друг мой,
Я болен, я очень и очень болен…»
Дальше он забыл. Володя Лаврин хотел узнать, чем и почему артист вдруг так заболел, но я сказал, что это строчки из поэмы Есенина «Черный человек». Володя пообещал утром разобраться. Но наутро артист действительно лежал с больной головой. Однажды я решил покатать девочек на лодке. Сели мы в тяжелую шлюпку, я взялся за весла. Когда уже оказались далеко от берега, подул ветер. Я почувствовал, что теряю силы. Кое-как выгреб. Побледневшие спутницы мои высадились с благодарностью, Руфина бережно перевязала мои стертые в кровь руки. В другой раз устроили экскурсию на катере. Моряки советовали от нее отказаться, т. к. стояла, как они выразились, мертвая зыбь. Не отказались, поехали, и через час большая часть «людей Флинта» мучилась от морской болезни. Я кое-как выдержал эту пытку. Вернулись с экскурсии бледные, как ноги той женщины, к которой обратился с небольшой просьбой поэт Брюсов:
«О, закрой свои бледные ноги…»
Вечером, отправляясь на танцы, я надел свои новые брюки. Мой знакомый Беня Иткин крикнул: «Никогда не думал, что брюки могут так преобразить человека!» Я ответил: «Меньше смотри на юбки, Беня!» Он парировал: «Не намерен быть гомосексуалистом». Не успел я оглянуться, пролетел месяц. Не распробовав отдыха, я вернулся в Сокол.
В 1947/48 учебном году я был студентом третьего курса. Здесь уже начиналась специализация. Я по инерции учил иероглифы, но знал, что заниматься буду античностью. Однако прежде я расскажу об общей атмосфере на факультете. Она определялась идеологической атакой на здравый смысл, начало которой положил А. А. Жданов в выступлении по проблемам литературы. 24 июня 1947 года он же выступил по вопросам философии, а в январи 1948 г. – на Совещании деятелей советской музыки.
В первом случае обсуждалась книга Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии». О том, что эта книга дрянная, двух мнений быть не может. Но дело не в ней. Жданов говорил, что наши философы «не замечают фактов беспринципности и безыдейности в философской работе, фактов пренебрежения современной тематикой, фактов раболепия, низкопоклонства перед буржуазной философией». Учебник доводил историю философии до 1848 года. Александров не включил в него русскую философию. Тем самым он «увековечивает буржуазное деление на «западную» и «восточную» культуру, рассматривает марксизм как региональное западное течение». Виноват Александров и в том, что «почти о всех старых философах … находит случай сказать доброе слово. Чем крупнее буржуазный философ, тем больше фимиама ему преподносится». По Жданову, доброго слова не заслуживали Фурье и Гегель, не говоря уже о «прочих всяких шведах». Буржуазные идеологи, как вещал Жданов, и в их числе экзистенциалист Сартр, привлекли к себе на службу гангстеров, сутенеров, шпионов, уголовных преступников, а многие «последователи Эйнштейна» договариваются до мракобесия. Как и в выступлении на литературную тему, и в данном случае поражает элементарное хамство оратора. Мог ведь он допустить мысль, что среди слушателей, представлявших цвет нашей философии, при всей ее тогдашней импотентности, могли найтись и такие, которые понимали невозможность вести русскую философию от легендарного певца Баяна, ширявшего сизым орлом под облаками и растекавшегося мыслью по древу. Мог Жданов допустить, что среди слушавших его, хоть кто-то читал Сартра и Эйнштейна. Речь была явно рассчитана на мой уровень студента-третьекурсника. Но ей рукоплескали академики. Результаты не замедлили сказаться. Уже в 1949 году вышел сборник статей, скромно именовавшийся «Из истории русской философии» и имевший 829 страниц! Здесь изложена русская философия, начиная от Ивана Пересветова (XVI век). Авторы из кожи лезут вон, дабы обосновать абсурдную мысль, будто русские философы никогда ничему ни у кого не учились, зато сами учили всех. Сомневающийся в моей оценке да прочтет хотя бы первые 20 страниц сего вдохновенного труда. На остальных 809 страницах эта мысль повторяется с похвальным упорством.
Выступление Жданова перед деятелями музыки было еще более бесцеремонным. О нем ходили легенды. Кто-то рассказывал, что А. А. Жданов после окончания оперы «Великая дружба» спустился за кулисы, сел за рояль и с листа проиграл целые отрывки, доказав тем самым свою музыкальную компетентность и продемонстрировав «атональность» оперы Мурадели. Теперь ясно, что это вранье. Но тогда мы верили. Впрочем, я допускал мысль, что т. Жданов играл с листа, с некоторыми купюрами, как в свое время цитировал Анну Ахматову. Мои познания в музыке в общем-то выступлением Жданова удовлетворялись. Жданов, например, говорил с негодованием: «Если на сцене изображаются казаки … то их появление на сцене ни в музыке, ни в песне не отличается ничем характерным для казаков, их песен и музыки». Разумеется, я вместе с оратором негодовал. Но еще страшнее, что в погоне за оригинальностью композитор Мурадели «дал свою музыку лезгинки», которая на настоящую лезгинку совсем не похожа. И это при
