том, что Мусоргский переложил «Гопак», а Глинка использовал «Камаринского». Оказывается, в опере нашла место историческая фальшь. В ней рассказывается о вражде между русскими, осетинами, лезгинами и грузинами, а на самом деле «чечены и ингуши» вносили межнациональную вражду. (В то время я не знал, что чечены и ингуши зверски переселены из родных мест в Средний Азию.) Но дело не в этих мелочах. Оказалось, что Шостакович, Прокофьев, Мясковский, Хачатурян, Попов, Кабалевский, Шебалин – носители декаданса в музыке, низкопоклонства перед Западом, формализма. Их направление «выражает чуждый советскому искусству формализм, отказ под флагом мнимого новаторства от классического искусства, отказ от народности музыки, от служения народу в угоду обслуживания сугубо индивидуалистических переживаний небольшой группы избранных эстетов». Западноевропейская музыка провозглашалась А. А. Ждановым находящейся в упадке. Что касается русской музыки, то она «выросла, развилась и превратилась в могучую силу именно потому, что ей удалось встать на собственные ноги и найти свои собственные пути развития, давшие возможность раскрыть богатства мира нашего народа». Оратор оговаривался, что такой подход к делу нельзя считать отказом от интернационализма в искусстве. Оказывается, что «интернационализм рождается там, где расцветает национальное искусство. Забыть эту истину – означает потерять руководящую линию, потерять свое лицо, стать безродным космополитом. Оценить богатство музыки других народов может только тот народ, который имеет свою высокоразвитую музыкальную культуру. Нельзя быть интернационалистом в музыке, как и во всем, не будучи патриотом своей Родины». Теперь мне ясно, что в этой речи есть все, вплоть до сапогов всмятку, что, согласно ей, ни один еврей, африканец и любой другой не может оценить музыки других народов: не имеют своей развитой музыки, что, наконец, вся эта речь – профанация здравого смысла. Теперь понимаю. На третьем курсе исторического факультета еще не понимал.

Подобного рода установочки сопровождались рабским преклонением перед Сталинским словом. В 1947 году к Сталину обратился по специальным вопросам военной истории полковник Разин. Отвечая ему о значении контрнаступления после изматывания противника, Сталин, между прочим, писал: «Я говорю о контрнаступлении после успешного наступления противника, не давшего, однако, решающих результатов, в течение которого обороняющийся собирает силы, переходит в контрнаступление, и наносит противнику решающее поражение… Еще старые парфяне знали о таком контрнаступлении, когда они завлекли римского полководца Красса и его войско в глубь своей страны, а потом ударили и загубили их». Что, казалось бы, особенного? Парфянский полководец Сурена, отступая, заманил Красса в ловушку и разбил. Напрашивалась параллель: гитлеровцы, наступая, не добились решающего успеха, мы же совершили стратегическое отступление, а потом разбили противника. Сравнение, конечно, интересное, если абстрагироваться от такого факта: Сурена завел римлян в глухую пустыню, и отступал по пустыне, немцы же овладели крупнейшими экономически развитыми районами страны. Разница, вероятно, пустяковая настолько, что на нее никто не обратил внимания. Между тем, одержимый холопским недугом, ученый мир бурно прореагировал на Сталинскую характеристику битвы при Каррах. Собралось заседание кафедры Древней Истории. Признанный военный авторитет А. Г. Бокщанин прочитал доклад о битве при Каррах, имевшей будто бы эпохальное значение, а С. П. Толстов настойчиво доказывал, что тяжелая конница парфян заимствована была из Хорезма. Через 20 лет, т. е. в 1968 году, наконец решительный человек показал, что такое утверждение не имеет под собой никакой почвы, но в те времена так преодолевалось низкопоклонство перед западом. И это еще один из самых невинных примеров. В 1950 году вышла книга для чтения по латинскому языку. С изумлением увидел я в ней перевод на латинский язык греческого автора Геродота, латинскую переписку Ломоносова и т. д. В предисловии это обосновывалось так: «Но чему бы мы ни учили, важнейшей нашей задачей является воспитание любви к своей родине и гордости ею. Поэтому большая часть взятых нами отрывков относится к истории нашей родины и ее выдающимся деятелям. Мы отказались от традиционных “описаний Галлии”, ничего не говорящих ни уму, ни сердцу обычного советского школьника, и заменили их описаниями жизни нашей родной страны в античную эпоху и средневековье». Идиотизм беспредельный. Между прочим, несмотря на то, что в момент выхода в свет этой выдающейся книги, я был всего студентом-третьекурсником, я все-таки определил ее термином, выработанным И. Ильфом и Е. Петровым: головотяпство со взломом.

Происходило нечто несуразное в театральных делах. Малый театр поставил пьесу А. Н. Толстого «Иван Грозный». Нам дали на нее билеты. Я смотрел и давался диву: отношение к Ивану Грозному среди дореволюционных историков было разным: одни считали его безумцем, другие – гением российской государственности. Но никто не выдавал его за выразителя народных интересов. До этого додумался известный советский писатель. В более чем слащавой сцене встречи царя с юродивым Василием Блаженным хамски назойливо навязывается мысль о любви Ивана к простому люду. Безумная сцена, завершающая спектакль, где Иван у гроба Марьи Темрюковны выхватывает саблю и провозглашает войну с врагами, отдавала таким дурным вкусом, что становилось не по себе.

Константин Симонов написал пьесу «Русский вопрос». Мы с Женей смотрели ее в Малом театре. В ней речь идет о том, как американский корреспондент побывал в СССР и написал о нем доброжелательную книгу. Ее не публикуют, а несчастный журналист остается без куска хлеба. В пьесе участвовали известные артисты – Жаров и Царев. Но смотреть ее было неприятно. Возникал вопрос, а что бы стало с нашим корреспондентом, которому понравилось бы что-либо в США.

Наши ученые, медики или физиологи (не помню точно) Клюев и Раскина поместили какую-то статью в заграничном журнале. Их обвинили в разглашении государственной тайны, в стремлении популяризировать себя на западе в ущерб интересам родины. В тюрьму их демонстративно не посадили, их просто публично оплевали и превратили в париев. На этот актуальный сюжет была поставлена пьеса «Суд чести». Нас повели на нее строем. Несмотря на участие в спектакле Раневской, смотреть его было тошно: таким назойливым, надуманным было ее содержание. Показывалось, как крупный ученый под влиянием своей очень глупой жены, увлекающейся заграничным барахлом и сам преклоняющийся перед западом, выдает империалистам важное открытие. Его друг – старый профессор – ни перед кем не преклоняющийся, возглавляет суд чести и произносит обвинительную речь от имени всех павших на войне и оставшихся в живых. Невероятный примитив. Но пьесу мы смотрели. Не аплодировать было нельзя.

Такие примеры легко умножить. Ну, да черт с ними. Какое влияние оказывало все это на нас – студентов? Прививалось презрительное, недоверчивое отношение ко всему «на нашему». Беря иностранную книгу, я заранее знал, что в ней сплошная фальсификация. Значит, можно было такую книгу