значительно. Остальное – нет. И я написал свою автобиографию так, как считал нужным. На нескромные вопросы ответил так, как они того заслуживали: нет, не имею, не был, не были! И так оно и пошло. Был риск? Оказывается – да. В трудные дни битвы за Москву в 1941 году университетские стратеги сожгли студенческие документы вплоть до аттестатов зрелости. Я был убежден, что сгорел и мой, откровенно заполненный при поступлении в Университет листок. Думать так было логично. Однако на пятом курсе с меня потребовали аттестат зрелости. Я отправился в университетский архив: авось не сожгли. И вот там-то я и обнаружил, что аттестат сгорел, а листок, содержавший сведения о том, что мой отец осужден на 10 лет по 58 статье, лежит и никто его не трогал. Отыскав в архиве приказ о моем зачислении в 1940 году, свидетельствовавший, что у меня имелся аттестат зрелости, я выдрал незаметно опасный документ, сунул его в карман и вышел из архива победителем. Но в 1946 году я ничего не подозревал. Биография у меня получилась идеальная, правда, не совмещались две исторические категории – «Кац», «русский». Ну, уж с этим я ничего поделать не мог. Несмотря на эту несовместимость, я годился в профорги курса, в каковые и был избран по предложению В. А. Лаврина.

Так я закрутил профсоюзными делами. В чем они заключались? Главным образом, мы распределяли денежную помощь, карточки на дополнительное питание в университетской столовой и ордера на промтовары. Я заслужил всеобщее уважение тем, что ввел во все эти дела абсолютную гласность и ни разу не взял для себя ни одного ордера, ни копейки денег. Раза два мне давали карточки на дополнительное питание через факультетский профком не за счет курсовых лимитов. От этого я не отказался. Работал я, как лошадь, и по-настоящему голодал. Последние годы войны и особенно заграничный поход приучили меня к сытной еде. Оказавшись на студенческом пайке, я стал терять силы. Вот тогда мне и помогли карточки. Время было трудное. Я видел, как в студенческую столовую заходили какие-то пожилые люди и доедали из тарелок остатки супа. Я нарочно оставлял его. Так вот, я получал ордера, составлял список и во время перерывов делал громкое объявление, завершавшееся призывом: «Пишите заявления!» Одно из них сохранилось. Студентка Берта Гансалес (испанка) обращалась: «Прошу выдать мне ордер на шерстяную материю». Просили и трико, и чулки, и обувь. И все это честно распределялось с участием всех членов бюро, при полном беспристрастии. Кроме этого, мы бездарно тратили время на всякого рода обсуждения успеваемости, посещаемости и прочей муры. Нередко мне приходилось сидеть на партийном и комсомольском бюро, чтобы находиться в курсе всех событий. Дело, конечно, бесполезное. Это была суета бездеятельности. Но ничего против нее я поделать не мог: иначе ошибся бы в политике.

Я принял активное участие в организации и проведении профсоюзной конференции факультета. Меня избрали председателем счетной комиссии. Выдавая избирательные бюллетени делегатам, я проверял фамилию по профсоюзному билету. В одном из них я прочел: «Сталина Светлана Иосифовна». Я очумело поднял глаза и встретился со спокойным взглядом ничем не примечательной девчонки с темными прямыми до плеч волосами, отливавшими рыжим блеском. Поскольку у нее не было усов, я не обнаружил в ней сходства с ее великим отцом. Позднее я присутствовал на собрании, где Светлану Иосифовну принимали в партию. Рекомендовали ее студенты, учившиеся с ней. При зачтении анкеты сообщили: отец – Сталин Иосиф Виссарионович – партийный работник. Я встречался с ней на факультете много раз, но не познакомился. Говорили, что она проста в обращении с однокурсниками, отзывчива. Больше я ничего о ней не знаю. К концу учебы видел ее беременной.

Так шли общественные дела, имевшие в жизни самое большое значение. Кроме того, я учился. Лекционные курсы не оставили у меня слишком ярких впечатлений. Казалось бы, очень интересным надлежало быть курсу истории средних веков. Но все дело в том, что его читали по небольшим разделам разные профессора с разной манерой чтения. Никакой преемственности не соблюдалось. Раннее средневековье читал Александр Иосифович Неусыхин – невысокий мужчина, с узенькими умными глазами, подвижный, небрежно одетый. Говорил он очень быстро. Записывать за ним было невозможно. Он и сам предупреждал: «Не пытайтесь!» Вторую часть курса читал крупнейший ученый и обаятельный человек Сергей Данилович Сказкин. За ним тоже записывать не удавалось. Местами его рассказ, увлекал яркостью. Так, мы с открытыми ртами слушали о суде над тамплиерами, которым предъявили абсурдные обвинения, но вполне, в общем-то, возможные, при известном взлете воображения у судей. А история, допустим, Столетней войны, Жанна д’Арк промелькнули как-то незаметно. Профессор Захадер читал интереснейший курс средневекового Востока. Но и он на оставлял сильного впечатления. И это при том, что сам профессор – яркий эмоциональный человек – находился в расцвете сил и лет. Неинтересно было слушать и академика Пичету, читавшего курс по истории южных и западных славян. Правда, о них и говорить-то особенно нечего в отдельном курсе. Но не в том дело.

Спрашивается, неужели никто даже отдаленно не напоминал Ключевского, не приближался к нему? Дело не в отсутствии талантов. На факультете их было много. Нам читалась история без фактов, без событий, без ярких характеристик ее героев. Во всех случаях и все вертелось вокруг взаимодействий производительных сил и производственных отношений с политической надстройкой… Поэтому и повествовали о хозяйстве той или иной эпохи, об орудиях труда и т. д. Но ведь все занимались сельским хозяйством, а землю пахали плугом или сохой. И получалось, что средневековую Францию нельзя было отличить от средневековой Индии. До фактов и лиц дело просто не доходило. Как только в повествование врывался факт – лектор преображался. Так преобразился Сказкин, повествуя о рыцарях Храма, Захадер – о придворном этикете знаменитых халифов. Но это исключения из правила, правилом оставалась однообразная характеристика слабо изученной, за отсутствием источников, экономической жизни. Сливались страны и народы, нивелировались индивидуальные особенности лекторов. Они различались по темпераменту, по степени пафоса (здесь выделялся профессор Поршнев), но все они подгоняли лекции под стандарт краткого курса Истории ВКП(б). А там было сказано: «Значит, историческая наука, если она хочет быть действительно наукой, не может больше сводить историю общественного развития к действиям королей и полководцев, к действиям «завоевателей» и «покорителей» государств, а должна, прежде всего, заняться историей производителей материальных благ, историей трудящихся масс, историей народов… Значит, первейшей задачей исторической науки является изучение и раскрытие законов производства, законов развития производительных сил