и я. Спали на тахте, рядом стояла мамина раскладушка. Денег не было даже на курево. Женя работала в библиотеке, давала уроки немецкого языка, готовила мази. Зарабатывала она не так уж мало, но все отдавала матери. Мать крутила швейную машинку с утра до ночи, сковывая необъятные зады и пудовые груди панцирями, нежно именуемыми грациями. Нет! Большого недостатка в деньгах мы не испытывали. Но моя стареющая мать все еще считала, что я могу обойтись рублем в кармане, а Жене и того много. Тяжело было просить у нее на билет в театр или в кино. Мать решила дать мне высшее образование, как она говорила, но возвела это намерение в ранг крестного подвига, а мне ничего не оставалось делать. Я понял: надо кончить Университет, стать ученым, чтобы расплатиться за все благодеяния, подвиги, ради меня совершенные. Жизнь была нервной, крикливой, недружелюбной.

Как-то Женя и я отправились в сад «Эрмитаж»: себя показать и людей по смотреть… Там толпилось много народу – главным образом женщин. Торговали вином и всякой снедью. Но цены стояли такие коммерческие, что позволяли только прохаживаться взад и вперед вдоль торговых точек. Походили и мы по саду «Эрмитаж» и пошли домой.

В то время я близко дружил только с Яшей Шварцем, часто бывал у него. Он трудился на каком-то заводе, связанном с производством швейных машин. Какие уж там были заработки? Приходилось из оказавшихся лишними деталей собирать швейные машины у себя дома и вступать в конкуренцию с общественным производством. Удавалось. Кажется, в это время, а может быть, чуть позднее у нас стали выпускать первые телевизоры с маленькими экранами. К ним приставлялась линза, доводившая изображение до размеров, позволявших кое-что рассмотреть. И производство таких линз Яша освоил у себя в комнатушке, где ютился с Ларой. Мы бродили с ним по московским улицам, много раз говаривали, главным образом, о женщинах. Яша, по его словам, донжуанствовал, не переводя дыхания. Он мне говорил: «Я тебя познакомлю с одной женщиной! Красавица! Любит меня до безумия». Знакомил. Я разочарованно говорил, что на меня новоявленная Афродита впечатления не производит: стара. Однажды, познакомив меня с очередной красавицей, Яша удалился с ней в соседнюю комнату, вышел минут через десять, демонстративно не стерев с подбородка следов губной помады. Я ему посоветовал умыться. Женщина мне опять не понравилась, а Яша всерьез разозлился. Он сказал, что я вообще сволочь. В августовский день мы приехали в Сокольники. Он потаскал меня по запутанным переулкам, привел в двухэтажный деревянный дом, переполненный жильцами, как московский трамвай в часы пик. Здесь я познакомился с большеглазой молоденькой женщиной Любой Саврасовой, одарившей Яшу чудесной, ясной, как солнце, любовью, щедрость которой так и осталась ничем не компенсированной. Из многочисленных знакомых Яши Люба была по-настоящему прекрасна. Я знал ее много лет. В тот августовский день мы побродили по просекам запущенного, а потому красивого парка Сокольники.

1946/47 учебный год в Университете начался в духоте насквозь надуманной борьбы против низкопоклонства перед Западом. Черт его знает, какой недоросль выдумал эту чепуху. Я ни перед кем не преклонялся, не знал и преклонявшихся. Да и перед чем было преклоняться? Российские офицеры, побывавшие в Европе в 1813–1814 годах, привезли идеи революционного просвещения. Преклонение перед Руссо, Монтескье и Вольтером вдохновило Декабристов. А перед чем было преклоняться нам? В Европе царил фашизм, который все мы искренне ненавидели и в боях против которого погиб каждый десятый, ну перед чем было преклоняться? Между тем 14 августа 1946 года на собрании партийного актива писателей в Ленинграде выступил А. А. Жданов с докладом о журналах «Звезда» и «Ленинград». Журналов этих я не читал. Не читали их, в чем я уверен, и мои однокурсники. Жданов с необычайной грубостью обрушился на хорошо известных писателей Анну Ахматову и Михаила Зощенко. Последний характеризовался так: «Зощенко совершенно не интересует труд советских людей, их успехи и героизм, их высокие моральные качества. Эта тема всегда у него отсутствует. Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта». Меня это удивило. М. Зощенко по праву пользовался популярностью. Я не читал пресловутых «Приключений обезьяны», но другие рассказы читал, слышал их в великолепном исполнении такого чудесного артиста как Эмануил Каминка… Я удивлялся. Сказанное в адрес Ахматовой звучало еще более дико, поскольку речь держал все-таки не Костя, привозивший «шаланды, полные кефали»… Секретарь ЦК говорил без стеснения: «Не то монахиня, не то блудница, а вернее, блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой…» Ну, уж прошу прощения! Стихи Анны Ахматовой я читал задолго до того, как т. Жданов дал им оценку. И получалось вот что: Жданов «цитировал» Анну Ахматову, обосновывая «упадочность» ее поэзии. Он приводил одну строчку – «Все расхищено, предано, продано». Но я-то знал все стихотворение.

Все расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло?

Дальше идет речь о дыхании весны и радости, которую она несет – еще восемь строчек. Стихотворение, исполненное оптимизма, написано в 1921 г., т. е. в то время, когда В. И. Ленин прямо сказал на X Съезде партии, что «наш пролетариат в большей части своей деклассирован, что неслыханные кризисы, закрытие, фабрик привели к тому, что от голода люди бежали, рабочие просто бросали фабрики, должны были устраиваться в деревне и переставали быть рабочими. Разве мы этого не знаем и не наблюдаем, как неслыханные кризисы, гражданская война, прекращение правильных взаимоотношений между городом и деревней, прекращение подвоза хлеба создавали обмен каких-нибудь мелких продуктов, изготовляемых на больших заводах, каких-нибудь зажигалок на хлеб, когда рабочие голодают и когда хлеб не подвозят?» В разных выступлениях и статьях 1921 года Ленин говорил о величайших трудностях, переживавшихся Советской властью. Он намечал их преодоление. Анна Ахматова государством не руководила, она писала стихи, в которых, несмотря на великие лишения, не столько свои, сколько наблюдавшиеся вокруг, верила в весну. Но ни этого, ни всего оптимистического содержания поэзии Анны Ахматовой А. А. Жданов видеть не хотел. Анна Ахматова писала о чувствах, присущих человеку. Но именно этого и не требовалось, потому что люди считались «винтиками» государственной машины. Сталин где-то так и назвал людей – винтики. Между прочим, может быть, Маяковский потому и застрелился, что предвидел время, когда из его стихов начнут дергать непонравившиеся строчки. У мертвого выбрали понравившееся. Из поэмы «Владимир Ильич Ленин» убрали