Старые латинисты трепетали перед Домбровским. Кафедру Стран Востока терзал профессор Берлин. В годы революции и гражданской войны он имел какие-то заслуги, служил в Монголии, знал Сухе-Батора. К 1946 году, когда я его узнал, он уже совершенно выжил из ума. Его творческая деятельность свелась к маленькой популярной брошюре. Глупость Берлина была феноменальной. Я еще о ней расскажу, т. к. имел случай изведать ее. Так и он травил порядочных людей. Туго приходилось от профессора Берлина порядочному человеку и хорошему ученому Игорю Михайловичу Рейснеру – брату прославленной Ларисы Рейснер. В те времена и ее никто не вспоминал, а сам Игорь Михайлович имел несчастье утратить первую жену (она уехала в Англию с английским коммунистом. Последнее обстоятельство несколько льстило Рейснеру: было бы еще хуже, если бы ее увез лейборист, не говоря уже о консерваторе) и жениться во второй раз на родной сестре Карла Радека – одного из самых ужасных врагов народа. На кафедре Истории СССР, среди занимавшихся советским периодом, было немало бездарных и на этой почве бесчинствующих молодчиков. И вся эта свора процветала под плодоносными лучами «сталинского солнца». Легко представить, что эта категория «профессорско-преподавательского» состава находила почитателей среди сволочной категории «фронтовиков» и, разумеется, покровительствовала ей. В этой среде соответственно понимался сталинский тост за русский народ, в котором оный провозглашался «наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза». На такой почве здесь таился антисемитизм, не провозглашавшийся, но всевозможно проводившийся в жизнь. К числу антисемитов принадлежали и некоторые евреи, пробивавшиеся в эту малину бездарностей и карьеристов. Здесь провозглашали трезвенность и тайком пили водку, горланили о моральной чистоте и потихоньку похабничали. В таких условиях критерием студенческих и ученых достоинств считалась не глубина знаний, а участие в так называемой «общественной работе», заключавшейся в бездарнейшей трате драгоценного времени на всякого рода заседания, проверки, так называемую воспитательскую деятельность и прочую несусветную чепуху, в которой я крутился. Разумеется, такая обстановка тяготила, нервировала, мешала. Но для способного и умного человека оставалось все-таки много возможностей. Большие ученые, а их было на факультете много, сторонясь от катавасии интриг, щедро открывали доступ к своим могучим знаниям для тех, кто к ним стремился. Я стремился к ним. И потому, справляясь по-кутузовски с Володей Лавриным и К°, я всей силой рванулся в науку и нашел замечательных учителей, одаривших меня и большой дружбой. Об этом ниже.

Кроме подлости, была на истфаке шумная студенческая ватага. Мальчишки и девчонки… И мне 24 года! Я нырнул в эту жизнь с головой и понял, что рано женился. Во время войны и сразу после нее я не ощущал громадности происшедшей в жизни перемены. Мне казалось: максимум желанного достигнут. Я жив, со мной Женя. Можно успокоиться и насладиться покоем. Оказавшись на факультете, в толпе красивых ищущих любви девчонок, я вдруг увидел другую жизнь, другие возможности, открыл в себе новые чувства. Что, разве я разлюбил Женю? Разве она стала хуже? Нет и нет! Ни то и ни другое! Просто мне показалось, что одной Жени мало для моих могучих сил и чувств, что их с избытком хватит на несколько женщин, на много… Никогда в жизни – ни в молодости, ни в зрелые годы я не пожалел, что женился на Жене. Я знал и знаю, что не мог бы без нее жить. Все дело в другом: я мог, оставаясь с ней, нежно любить еще десяток других (обязательно красивых) женщин. Они ко мне вовсе не относились равнодушно. Володя Лаврин, покровительство которого я заслужил, снисходительно удивлялся моим успехам в древних языках и на поприще любви. Я ему сказал в ответ на одно из серьезных предупреждений: «Володя, я люблю нравиться. Это мой очень крупный недостаток, с которым я всячески борюсь. Надеюсь со временем изжить его». Моя откровенная самокритичность успокоила Володю Лаврина, а та благосклонность, которой дарила меня совершенно безыдейно его идейная супруга Ира Юрьева, спасали меня от особых нареканий со стороны блюстителей партийной нравственности.

Итак, весной 1946 года до конца июня месяца я посещал семинар И. С. Кацнельсона и занимался с ним же изучением иероглифов по громадной грамматике англичанина Гардинера, учил латынь, принялся за английский язык. Все общественные посты на курсе были заняты, поэтому я выполнял разовые поручения, они не отнимали особенно много времен, и я учился.

Мое решение специализироваться по древней истории изумило всех однокурсников фронтовиков, взявшихся, конечно, за основы марксизма-ленинизма, советский период истории СССР. Именно эти науки считались наиболее перспективными и нужными. На самом деле они привлекали прежде всего тем, что не требовали знания иностранных языков. (Так в глубинах души думали невежды.) Женя Язьков, Саша Зильберг и несколько других умных ребят, вернувшихся с войны, выбрали новую историю, не убоявшись языковых барьеров. Я заявил Лаврину и другим, что древняя история стала объектом буржуазных фальсификаций, что она интересовала Маркса, Энгельса, Ленина, а товарищ Сталин даже открыл революцию рабов. Я берусь защищать древность от буржуазных мракобесов и двигать ее изучение вперед, как этому учат Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. После этого всем все стало ясно. Как-то я сидел в канцелярии и беседовал с ее богом Надеждой Матвеевной. Вошел декан факультета известный ученый М. Н. Тихомиров. Некоторых студентов, в том числе и меня, он знал. Поздоровавшись, спросил: «Кац, правда, что ты на кафедру древней истории пошел?» Я ответил: «Правда». М. Н. Тихомиров воскликнул: «Надежда Матвеевна! Он сошел с ума! Это же не актуально, как теперь говорят!» «Вы тоже так считаете? Тогда я переметнусь на актуальное!» «Нет, конечно, нет!» – и Тихомиров даже махнул руками. «Ну, значит я правильно выбрал» – сказал я. М. Н. Тихомиров засмеялся, опять махнул руками, что-то спросил у Надежды Матвеевны и ушел. На кафедру вслед за мной пришли несколько девиц, привлеченных древностью. Потом, узнав о моем семейном положении, они перешли на более близкие исторические периоды. На кафедре остались, кроме меня, Александр Стучевский, Нина Полухина, Аргира Валериановна Игнатенко (урожденная Синицина). С ними я и закончил Университет.

Первокурсникам на кафедре делать было нечего. Стучевский и я учили иероглифы. Нина Полухина и Аргира Валериановна пока только числились античниками. Кафедру Древней Истории возглавлял известный ученый Николай Александрович Машкин. Ему меня представил И. С. Кацнельсон. Он отнесся ко мне сразу очень хорошо, как, впрочем, относился и ко всему коллективу студентов и аспирантов кафедры, сплоченных общностью научных интересов в очень дружный коллектив. Что здесь бросалось в глаза? Необычайная простота отношений между учителями и учениками. Впрочем, со всем