Он очень редко жаловался. Но однажды на наш вопрос, рад ли он возвращению названия Петербург, ответил: «Разве это Петербург? Нет, это по-прежнему Ленинград!». Его Петербург ушел навсегда. В одной из бесед была затронута тема кладбищ, и Юрий Иванович мимоходом упомянул, что его недавно умершую тетю не разрешили похоронить в семейной гробнице, присвоенной государством. А затем, указывая на мраморную облицовку некоторых домов, он добавил: «Все это мрамор с кладбищ, использованный в разных целях в двадцатые и тридцатые годы. Я сам был свидетелем!».

Его долгое время не пускали в Польшу. Когда ему, наконец, удалось получить разрешение, в 1988 г. была опубликована его книга о повстанческих печатях 1863–1864 гг. – «Pieczęcie powstańcze 1863-1864» с предисловием Стефана Кеневича, который в интервью для журнала «Политика» назвал эту публикацию, что было для него редкостью, «гениальной». Проделанный автором анализ сотен польских печатей 1863–1864 годов и выводы, сделанные на его основе, поражают огромным объемом работы и скрупулезностью, знанием нумизматики, сфрагистики и истории Январского восстания.

Тогда мы показали ему Варшаву. Прямо, с длинной бородой, он ходил, опираясь на трость, и был похож на сказочного персонажа. Дети в парке Лазенки в восторге бегали за нами, крича: «Карабас-Барабас!», либо стояли и смотрели на него с открытыми ртами. Потом он отдыхал с нами в нашем домике в Залесе, и, когда приходил утром завтракать, наша бульдожка Сапа неизменно развязывала ему шнурки, и он терялся и не знал, что делать… В конце концов, он их снова завязывал, и тогда собака снова принималась за работу.

Он приложил немало усилий для подготовки к печати «Седмицы» Николая Ивановича Павлищева, которую он сопоставлял с рукописью, дополняя тексты, удаленные самим автором и подвергнутые цензуре. К сожалению, книга появилась без его ведома, и что еще хуже, переводчик приписал себе всю редакционную работу и, кроме того, сделал неуместные комментарии в адрес издателей серии о Январском восстании. Поэтому я опубликовала в нескольких научных журналах письма, полные протеста, в связи с этим изданием, что должно было принести ему какое-то удовлетворение. Так может сложиться у нас судьба самых честных полонофилов, всегда подозреваемых в злых умыслах…

Марьянка и Володя

Полной противоположностью захламленному до невозможного дому непрактичного ученого, одержимого архивами и книгами и ставшим в конце жизни совершенно беспомощным, была семья Марьяны и Володи Узилевских (мы не можем вспомнить, кто рекомендовал нас им).

Володя был уважаемым инженером, наверное, у него была хорошая зарплата. Он и его жена подрабатывали на фабрике, занимаясь изготовлением прекрасных дверных замков финского образца. Мы купили два, воодушевленные словами о том, что у себя дома следует иметь замки, произведенные в другой стране. С этим был связан спрос на их продукцию в Ленинграде и других городах. И действительно, замки оказались очень хорошими. К тому же Володя был ужасно симпатичным, непосредственным с жизнерадостной улыбкой. Марьянка тоже была веселая, милая, немного медлительная. Она была единственным ребенком в семье, привыкшим, что о ней постоянно заботятся. Ее муж, наоборот, отличался замечательной находчивостью, казалось, что никакие жизненные трудности его не беспокоят, словом в его присутствии можно было себя чувствовать беззаботным. Он был рад исполнить любое наше желание. Итак, мы поехали на могилу Михаила Зощенко, в Сестрорецк, где они сняли дачу, где жил их распущенный сыночек с няней. Мы возложили цветы и вспомнили историю Северина Поллака, который посетил писателя в его квартире во время пребывания в Ленинграде какой-то делегации польских писателей. Зощенко, помогая с пальто в коридоре, удивленно кивал и явно тронутый встречей говорил: «Неужели еще кто-то помнит обо мне?».

Мы также познакомились с добрыми родителями Володи, которые устроили нам роскошный обед. Зато его тестя, критика и преподавателя советской литературы Исаака Эвентова, которого также нам представили, Борис Федорович Егоров (его мнение было для нас непререкаемым) описал одним словом: «пройдоха».

Когда во время какого-то разговора выяснилось, что мы никогда не были в Великом Новгороде, сразу было решено, что едем туда в субботу. На этот раз мы рискнули проехать на советской машине без разрешения. Нас порадовал сам город с богатым республиканским купеческим прошлым, с мощным Кремлем, расположенный в красивом месте. Мы старались не заглядывать в ворота и закоулки, чтобы не портить общее впечатление. В одной из башен находился ресторан. Как оказалось, отличнейший – несмотря на то, что мы были ужасно голодными, мы не смогли проглотить даже половины всех древнерусских блюд, как заявлялось в меню: отличная запеканка в глиняном горшочке, царская рыба и многое другое. По сегодняшней традиции, наверное, мы бы попросили упаковать все, что осталось… Заказывал и оплачивал счет Володя, сияя от радости, что нам все так вкусно.

На обратном пути наш водитель занялся покупками. Все началось с приобретения огромного количества гигантских щук у бабы, стоящей на обочине дороги с корзиной, полной рыбы. Когда мы спросили, зачем ему столько нужно, он объяснил, что это для соседа, который помог ему с покупкой магнитофона. По пути, однако, он еще несколько раз останавливался, каждый раз передавая рыбу, а взамен получал какие-то свертки. Мы довольно долго помнили весь ход происходившего обмена и не раз развлекали друзей, рассказывая им историю обратной поездки. Все катались со смеху. А ведь это был всего лишь кусочек советской жизни Петербурга. Володя не был исключением. Просто он умел это делать изящно, как и все услуги, которые он оказывал нам.

Вскоре Узилевские приехали на машине к нам на улицу Новы Свят. Вместо сентября в октябре, потому что были какие-то проблемы с паспортом. К счастью, погода была хорошая – стояла чудесная золотая осень. Из-за того, что они припозднились, нам пришлось снять для них комнату у соседки снизу. Она хорошо знала русский язык. Однажды она услышала, как Володя с восторгом говорил Марьянке о Польше: «Красиво, живут, сволочи!..». В этом последнем слове нет ничего уничижительного – оно только усиливало искреннее восхищение.

Тарту – Дорпат

Юрий Михайлович Лотман и Зара Григорьевна Минц

В Тарту, к Юрию Михайловичу Лотману и Заре Григорьевне Минц, как и Оксману, мы попали благодаря написанной статье[205]. Этот текст, по мнению создателей «Тартуской школы», был первым международным откликом на их разностороннюю научную деятельность, и с тех пор, как мы начали систематически выпускать рецензии на тартуские издания, на наш адрес стали приходить и соответствующие книги.

Ситуация с русистикой в Тартуском университете была исключительной.