сесть. Из разговоров с эстонками, с которыми мы познакомились благодаря Хели, мы узнали многое: что в определенные дни недели из Ленинграда и других городов приезжают поезда с мешочниками (и тогда ходовой товар исчезает с прилавков), что из домов, в которых начинают жить русские семьи, уезжают эстонские (таким естественным образом город поделился на эстонские и русские районы, презрительно называемые коренными таллинцами клоповниками, более того, никем не обозначенные границы этих районов превращались в нерушимые), что большинство русских ведет себя агрессивно, считая, что это не они должны учить эстонский, а эстонцам следует выучить русский, что из-за лучшего снабжения здесь селятся отставные советские офицеры, что в продуктовых магазинах нашли работу типичные русские продавщицы, которые свысока смотрят на клиентов и с чувством собственного превосходства в ответ на вежливые просьбы дают типичный ответ: «Я одна, а вас много!». В свою очередь, в провинции – селах, а точнее на хуторах и в городках живут почти исключительно местные жители, не знающие и не желающие знать обязательного государственного языка. Впечатления у нас в связи с этим сложились двойственные.

Когда мы приехали в Тарту по железной дороге, старый университетский городок произвел впечатление отличное от столицы. На тихих улочках в основном слышен был эстонский язык, а высокие деревянные дома наверняка помнили те времена, когда сюда массово приезжали польские студенты из края, лишенного высших учебных заведений. Тарту в то время назывался Дорпат или Дерпт. Согласно письму Лотмана Егорову, мы прибыли 6 ноября 1965 года[210]. Нам показывали город Юрий Михайлович и Вальмар Адамс, эстонский поэт, друживший с умершим в Таллине 20 декабря 1941 года Игорем Северяниным, и Мстиславом Добужинским из «Мира искусства», проиллюстрировавшего один из его довоенных сборников стихов. У Адамса жизнь не была легкой. После двухлетней стажировки в Карловом университете в Праге он вернулся в Эстонию, сразу после этого он был принят на работу в Тартуский университет, но также быстро уволен за свои левые взгляды. Вскоре началась война, и Адамс был отправлен в немецкие казематы. Ему удалось избежать расстрела благодаря вмешательству Союза писателей Эстонии и видных профессоров. В советской Эстонии он снова оказался в лагере в 1951 году по подозрению в контактах с властями во время немецкой оккупации и за «декадентские стихи». После освобождения в 1955 году он был восстановлен в должности доцента университета – на двадцать лет. Таким образом, до пенсии он мог оставаться в дружеском кругу Лотмана и Егорова. Он читал лекции, писал стихи… Когда мы с ним беседовали, было видно, что что-то его огорчало, о чем-то он тосковал. Он интересовался, сохранился ли в Польше ПЕН-клуб, упомянул, какая это замечательная надпартийная организация, действующая без границ, как он остро ощущает его нехватку. Затем мы посетили знаменитый университетский карцер, весь испещренный рисунками и надписями, нам вспомнились различные истории о бурсе, столь характерные для обычаев этого специфического для Российской империи учебного заведения, долгое время сохранявшего свой статус и немецкий язык в качестве языка преподавания, а также многочисленные студенческие корпорации.

С Адамсом мы переписывались многие годы, но попытки пригласить его к нам не увенчались успехом. А ему так этого хотелось! 7 января 1968 года он, поздравляя нас с наступающим 1968 годом, желал удачи, счастья, радости и мира не только нам, но и всему польскому талантливому, гордому и свободолюбивому народу. Вспоминал, что во время его пребывания в Польше (на съезде ПЕН-клуба в 1930 году) ему сразу пришлось по душе все польское, и он сохранил эту любовь на всю жизнь. Его польские друзья (Тувим, Каден-Бандровский) давно уже умерли, но, насколько это возможно, он старался не терять связи с культурой польского народа. Он называл поляков французами Востока, отмечая, что в Польше все элегантно, душевно и живо. Даже журнал «Пшекруй» за три злотых намного лучше, чем раздутый и скучный «Огонек». И хотя, как он подчеркивал, он с трудом читал по-польски, но все-таки подписался на «Пшекруй», восхищаясь его легкостью, элегантностью и культурой.

Ни мы, ни Адамс не предвидели, какие через два месяца, начиная с Международного женского дня 1968 года, начнутся события…

Между тем, всю вторую половину дня 6 ноября 1965 года мы провели у Лотманов. Мы не решались дольше оставаться в их доме, понимая, насколько они заняты.

Это было незабываемое посещение. Мы недолго были за столом, но как это было поучительно! Время от времени кто-нибудь приходил и получал тарелку и столовые приборы. В результате дом наполнился постоянно бывавшей в большом деревянном доме Лотманов молодежью, которую явно и учили, и кормили. В «Тартускую Мекку» приезжали из близлежащего Ленинграда (в тот день, например, гостил сын Бориса Мейлаха, историка литературы и пушкиниста. Удачный сын, в будущем известный диссидент и филолог, неудачного отца…). Хозяин дома был обаятельным собеседником, человеком, наделенным незаурядным чувством юмора в сочетании с тактом и доброжелательным отношением к собеседнику, терпимостью и уважением к его взглядам, независимо от его положения в обязывающем «табеле о рангах». Он поражал не только своей эрудицией, феноменальной памятью[211], но и даром говорить о важном и тяжелом, как и о пустяках. Он был в состоянии сконцентрироваться в любых условиях, например, когда мы сидели за богато накрытым столом, а по полкам с книгами, прикрепленным к стенам, высотой, вероятно, более трех метров, прыгали с обезьяньей ловкостью трое мальчиков: «три кота из нашего зверинца», – как о них говорил с неизменным спокойствием хозяин. «Gris chat» [Гриша – серый кот][212], «Mi chat» [Миша – половина кота][213] и просто «Le chat» [Леша – просто кот][214]; их акробатические трюки не мешали ни еде, ни беседе. Через некоторое время их, впрочем, отправили обратно в «зверинец», то есть в их комнату. Сегодня все трое являются выдающимися эстонскими активистами и исследователями, потому что их родители отправили своих детей в эстонскую школу, считая, что поскольку они живут в Эстонии, они и их дети должны знать язык народа, гостеприимством которого они пользуются. (Во время короткой встречи, незадолго до смерти, Зара Григорьевна не без видимого удовлетворения сказала нам: «Раньше Алешу представляли кому-то, говоря, что это сын Юрия Михайловича, а сегодня, в аналогичной ситуации, обо мне говорят, что я – мама нашего Алексея Лотмана…». Младший сын Лотманов сегодня хорошо известный на всю страну общественный деятель главным образом в области экологии.

Беседа с Юрмихом, как называли Лотмана домашние, изобиловала каламбурами и анекдотами, которые всегда рассказывались кстати. Когда зашел разговор об октябрьском перевороте и его последствиях, мы услышали пересказ истории