одного старого рабочего, участника революции: «В то утра мы встали раньше обычного, выпили кофе с молоком, съели по куску хлеба с маслом, надели парадные пиджаки и пошли… Если бы мы только знали, чем все это закончится…».

Мы в свою очередь вспомнили историю беседы с более чем 100-летним партийным активистом. Когда его о чем-либо спрашивали, он неизменно начинал свой ответ со слов: «Когда началась Октябрьская революция…». Сменить тему не удавалось, и когда однажды, наконец, ему дали возможность сказать, то в ответ услышали: «Когда началась Октябрьская революция, то был такой бардак, что мне в свидетельстве о рождении дописали еще один ноль…».

Замечательный портрет своего друга вывел Борис Федорович Егоров (Борфед). Их объединяло многолетнее тесное общение, постоянная переписка и общение, а не случайные встречи, как в нашем случае, упоминание десятка или около того писем и чтение прекрасных лотмановских книг. Уже только по этой причине стоит обратиться к опубликованной переписке и воспоминаниям Борфеда.

Он с разных сторон показывает незаурядную личность талантливого, трудолюбивого, доброго человека, обладавшего большим научным и гражданским мужеством, который как магнит притягивал к себе самое лучшее, оставаясь неизменным. Такой же оставалась до самого конца и Зара Григорьевна.

Переведенные на многие языки «Лекции по структуральной поэтике. Введение, теория стиха», изданные в Тарту в 1964 году, оказали колоссальное влияние на развитие структуралистских исследований во всем мире, включая Польшу[215], и у них появились десятки, если не сотни, более или менее талантливых последователей. Следует помнить, что в то время структурализм был крайне подозрителен для партийных ортодоксов, а новый термин («семиотика») боялись использовать сами заинтересованные исследователи, чтобы не вызывать еще больших опасений у высокого начальства. Поэтому они, как пишет Егоров, задумались над новым термином, который бы не вызывал никаких «плохих» ассоциаций и не раздражал, в соответствии с принципом М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Как бы это потемнее выразиться?» Московский математик Владимир Успенский предложил название: «Вторичные моделирующие системы». «Очень научно, совершенно непонятно» (Егоров).

Этот термин был уже использован в 1961 году, когда в Горьком (ранее и теперь Нижний Новгород) была организована конференция «Применение математических методов в изучении языка художественных текстов». Затем последовали «летние школы», проводившиеся в 1964, 1966, 1968, 1970 годах в Тарту (с согласия и при поддержке ректора Клемента, которого в итоге выгнали с этой должности). Но к этому времени «тартуская школа» уже успела пустить прочные и глубокие корни, а кафедра русской филологии Тартуского университета приобрела международный авторитет, с немалыми трудностями регулярно публикуя свои труды и организовывая симпозиумы, результаты которых были широко известны, читались и цитировались во всем мире.

Сам Лотман не мог воспользоваться многочисленными приглашениями на лекции и научные конференции за границами СССР. Этот ведущий исследователь нашего века находился под строжайшей опекой советских властей, и ему запрещалось выезжать за пределы страны (таких, кстати, называли: невыездными), что объяснялось его независимой позицией, а также тем, что он оказывал моральную и материальную помощь более или менее известным диссидентам (не говоря уже о Наталье Горбаневской, с которой Лотманы были близко связаны; их однажды посетил и Солженицын, за каждым шагом которого внимательно следили).

Несомненно, извлекли выгоду из этого запрета на поездки его ученики и слушатели, которые могли у него учиться, ведь он был не только выдающимся ученым, но и прекрасным педагогом, не жалевшим времени на студентов. Как вспоминает одна из учениц, он был настоящим педагогом, учившим, но не поучавшим, вдобавок убежденным в том, что неспособных учеников крайне мало, большинство просто не верит в себя, те же, кто старше – плохо разбираются в их внутренней жизни, которую надо разбудить, т. е. дать возможность раскрыться и показать себя[216].

В тот памятный день 6 ноября 1965 года мы оказались уже в большой трехкомнатной квартире Лотманов. До этого они долгое время ютились вместе с первенцем Мишей в одной комнатке, также полной книг и рукописей. «Очень был тяжелый быт, – вспоминает Егоров, – Да и денег не было. Поэтому у Лотманов в первые годы, например, с посудой было трудно, едва на себя хватало. Скажем, приходит семья Егоровых в гости, четыре человека сидят за столом: две тарелки есть, а уже третьей нет. У Ю. М. была изумительная вилка. Он всегда ее брал себе и называл декадентской. Один только зубец был правильный, второй зубец был в виде штопора, я не знаю даже, кто его так свернул, третий зубец был просто наполовинку оторванный, а четвертый зубец под девяносто градусов торчал. И вот Ю.М. виртуозно кильку или что-нибудь захватывал, умудрялся в рот отправить, а после каждого укуса очень залихватски смотрящим вбок зубчиком усы подправлял»[217]. Двери их дома всегда, до конца их жизни, были открыты совершенно немыслимым образом, если принять во внимание колоссальный объем работы, выполняемой хозяином и его женой. Не говоря уже о студентах, которые постоянно оккупировали их жилище (Лотман очень любил преподавать и рассказывал нам, что первый год со студентами он посвящает наверстыванию недополученного ими в школе и готовит их к прослушиванию лекций и посещению семинаров). Это была настоящая база для людей, которые стекались в Тарту не только в связи с различными конференциями или летними школами, о которых стоит написать отдельно. К тому времени с посудой проблем не было, а дом и стол Лотманов был своего рода бесплатной гостиницей или, как пишет Егоров, table d’hôtel при гостинице: кто-то здесь ночевал, кто-то заглядывал на часок, а оставался на несколько дней, гости из Питера и Москвы (и не только) толкутся за вечерним чаем, неведомо откуда прибывшие; впрочем, и за завтраком их не меньше. А когда, как мы уже говорили, в Тарту проходили конференции (а их было немало) или защита кандидатской диссертации, гости оккупировали стол с утра до вечера. У Лотманов не только всегда были открыты двери их дома, но они были готовы поделиться последним, поэтому неудивительно, что они сами часто влезали в долги. Но о деньгах в этом доме не было и речи. Как будто они не существовали. Точнее, они существовали только для того, чтобы их использовать. Как при таком настрое и подобном образе жизни могли быть созданы несколько сотен впечатляющих научных работ, основанных на колоссальном исходном материале и написанных чрезвычайно простым, понятным языком, при этом всегда на высоком, непримитивном уровне – действительно трудно понять.

Феноменальная память, талант, подкрепленные невероятным трудолюбием и любовью к своей профессии, принесли восхитительные плоды, умножая почитателей Лотмана и… завистников, на которых, как кажется, он не особо обращал