внимания. «У него никогда не было „свободного” времени, – продолжает вспоминать Борис Егоров, – он всегда занимался. Все четыре года тяжелейшей Отечественной войны (а он от звонка до звонка провел ее на передовой) он держал при себе учебник французского языка и штудировал его, как только выдавались минуты затишья»[218]. К сожалению, его рисунки того периода не сохранились. Ведь Юрмих постоянно делал зарисовки – во время заседаний, бесед со знакомыми; размышляя, он, как только у него под рукой оказывался листок бумаги, начинал чертить какие-то образы людей, сценки, абстрактные линии-завитушки. И он делал это талантливо. Особенно ему нравилось рисовать карикатуры. Его превосходную автокарикатуру опубликовал Егоров в приводимых воспоминаниях, вторая была размещена в 1994 году в книге, посвященной ему и Тартуско-московской семиотической школе (он стилизовал себя, не без кокетства, под Эйнштейна, на которого он действительно был поразительно похож, не только из-за растрепанных длинных волос и густых усов). Кстати, его интересовала и математика (у Владимира Успенского он познакомился с Андреем Колмогоровым в 1960-е годы. «Лотмана больше всего интересовали, – вспоминал Вячеслав Иванов, – самые абстрактные области математики такие, как топология. В них он видел прообраз продуманного отчетливого построения науки и ее языка»[219], что, впрочем, и нашло отражение в тематике упомянутых выше летних конференций).

Жаль, что не были изданы, если кто-то из слушателей их записал, лекции Лотмана. Он был прекрасным ученым-импровизатором. Он привлекал студентов импровизацией изложения лекционного курса, насыщенного фактами и ассоциациями. Не раз у него возникала неожиданная мысль, которую он сразу же развивал. Аудитория тогда становилась свидетелем творческого исследовательского процесса. А еще он импровизировал, когда позволяло время, на… кухне, с удовольствием комбинируя различные оригинальные блюда.

Даже высылаемые нам свои книги он старался украсить чем-то забавным. Одна из них была обклеена большими трехсоставными марками с Индирой Ганди и Брежневым, разговаривавшими по телефону. Почтовый триптих – Брежнев и госпожа Индира держат трубки у уха, посередине телефон с проводом – в честь открытия прямой телефонной линии Москва-Дели. Мы неоднократно показывали это чудо. В галантерейном магазине «Дзбанушек» в нашем Залесе вид марки совершенно не развеселил владельца: «Знаете что», – заявил он нам. – Однажды в советской провинции я захотел купить сувенир; были только Ленины разного размера и в разных позах: на броненосце, Ленин с вытянутой рукой, бюсты Ленина, значки с маленьким Лениным. Я спросил: „Нет ли у вас Ленина с заводным механизмом?”. Продавщица нисколько не удивилась и со всей серьезностью ответила: „Нет, не присылают, но, может, Вы в Москве найдете, там все есть”».

Иногда Лотмана охватывала усталость. 2 сентября 1980 г. мы читаем в очередном письме к Егорову: «Первый раз встретил новый учебный год без подъема и с глубокой усталостью. Но вообще я ощущаю какое-то нервное веселье – хотелось бы некоторые научные вопросы обсудить со Сливовскими»[220]. Мы просмотрели нашу переписку с Лотманом и, к сожалению, не нашли ответа на вопрос, что он с нами хотел обсудить.

Его письма – тоже своего рода шедевры импровизации, в которых серьезность соседствует только с ему присущим юмором, игрой слов, придающей им шарм. Егоров несомненно прав, когда отмечает: «Почти каждое письмо Ю. М. – талантливое произведение. И, как правило, – ярко многожанровое. Здесь и глубокие научные размышления, и полемика, и описания быта и настроений; лирические излияния, отчет о кафедральных и издательских делах, о поездках; серьезный фундамент смешивается с юмором, иронией… Даже в предсмертные месяцы, когда он сознательно прощался с жизнью, писал друзьям возвышенные слова и завещательные просьбы, он мог разрядиться остроумной шуткой, поиронизировать над своими недугами…»[221].

Из двухсот пятидесяти писем, которые Лотман написал Егорову в 1958–1993 годах, адресат опубликовал в 1994 году семь на страницах петербургской «Звезды», затем подготовил вышеупомянутое издание писем, в которое, помимо их переписки вошла небольшая часть писем другим ученым и родственникам (выборка велась с учетом живущих людей и их потомков). Сразу вспоминается переписка Антона Чехова – настоящая эпистолярная проза, которая по мастерству не уступает его художественным произведениям. С учетом всех соотношений (характер, психология, стилистика, профессионализм) только с Чеховым, автором уникальной эпистолярной прозы, можно было бы сравнить корреспондента Лотмана, прекрасного, утонченного, владеющего пером, как редко кто из русских ученых ХХ века. Эта переписка еще раз демонстрирует безграничность знаний и интересов Лотмана, истинного любителя книг, обожавшего читать на разных языках.

Последняя книга Юрия Лотмана[222], вышедшая после его смерти, – это серия его телевизионных лекций, подготовленных автором к печати. Отсюда особый, очень оригинальный тип повествования, проводимый ученым, который умеет увлечь тем, как говорит (и пишет) о вещах, которые кажутся далекими, устаревшими, но, как выясняется, вечными, и по-прежнему актуальными, о моделях поведения и позиции людей, в данном случае русских – их отношении к себе, к другим, к знакомым, близким, семье. И все это показывается в аспекте широко понимаемой культуры, потому что в авторском представлении, с одной стороны, конкретный человек может быть носителем культуры, может активно участвовать в ее развитии, и в то же время, с другой стороны, культура и язык являются социальным явлениям. Именно круг этих вопросов прослеживает Лотман в своих лекциях, предпринимая попытку воссоздать реалии жизни, существовавшего «быта» (это понятие охватывает всю сферу человеческого существования – обычаи, повседневную жизнь и пр.) господствующего класса – дворянства – на протяжении веков в России.

Оба – и Зара Минц, и Юрий Лотман – жили в невероятном творческом напряжении, неоднократно подвергались различному давлению и преследованиям, которые вызывали стресс и приводили к общеизвестным физическим недугам, которые в конечном итоге ускорили их преждевременный уход – Зары Григорьевны в 1990 году, и Юрия Михайловича три года спустя. В заключении, не боясь чрезмерной патетики, хотим отметить, что они передали частичку своей незаурядности многим ученикам и почитателям в стране и во всем мире, а к их работам еще долгое время будут обращаться многие поколения образованных россиян и лишенных ксенофобии иностранцев.

Борис Федорович Егоров

Наша дружба с выдающимся литературоведом, эрудитом и превосходным преподавателем, издателем многих важных текстов, в том числе книг из известной серии «Литературные памятники», о которой с таким восторгом писал в письмах к нам Юлиан Григорьевич Оксман, т. е. с Борисом Федоровичем Егоровым, другом Лотмана и многих других выдающихся русских и зарубежных гуманитариев, продолжается с середины 1960-х годов[223]. Однако мы не можем вспомнить, когда и при каких обстоятельствах мы познакомились. Создается впечатление, что мы знаем друг друга очень-очень давно. Наверняка больше полувека!

Когда мы приехали в научную столицу Эстонии – Тарту, Борис Егоров, который провел там много лет, и в том