– Не порть себе жизнь. Подумай о братьях. Если он пожалуется господину директору…

– Исхак-бхай, сколько раз мы тебе твердили: придержи язык!

– Немедленно принеси ему извинения!

Но Исхак ничего не соображал от ярости:

– Да он… да я!.. Да я никогда не стану извиняться… перед этим… клянусь именем отца!.. Подумать только, он оскорбляет память своих и моих предков, а все перед ним пресмыкаются!.. Да, Хан-сахиб, можете и двадцать пять минут выступать, да-да, Хан-сахиб, сами решайте, какую рагу исполнить… О боже! Будь Миан Тансен[245] жив, он заплакал бы, услышав его исполнение… он плакал бы, что Господь наделил великим даром эдакого…

– Ну полно, полно, Исхак… – урезонивал его старик-ситарист.

Молодой музыкант обернулся к нему со слезами гнева и боли:

– Вы выдали бы свою дочь за его сына? А? Или своего сына за его дочь? Кто он такой, какое имеет право вещать, точно мулла, о молитве и служении музыке, когда сам провел половину юности на Тарбуз-ка-Базаре…

Людям стало неловко за Исхака, и они начали от него отворачиваться. Несколько доброжелателей покинули столовую и отправились успокаивать обиженного маэстро, который своим душевным волнением грозил взбаламутить радиоволны.

– Хан-сахиб, простите юнца – он не ведает, что говорит!

Устад Маджид Хан, уже подошедший к двери студии, промолчал.

– Хан-сахиб, старшее поколение всегда относится к младшим, как к детям, – с терпением и снисхождением. Не принимайте его слова близко к сердцу. Вы же знаете, это неправда.

Устад Маджид Хан посмотрел на заступника и процедил:

– Если пес помочился на мой ачкан, разве я стал от этого деревом?

Ситарист помотал головой:

– Ох, и время-то какое нашел – вам ведь сейчас выступать, Хан-сахиб!..

Устад Маджид Хан спокойно развернулся и ушел петь «Хиндол» – рагу спокойствия и всепобеждающей красоты.

6.3

Прошло несколько дней с тех пор, как Саида-бай спасла Мана от самоубийства – по его собственному выражению. Едва ли жизнерадостный юноша из обеспеченной семьи действительно попытался бы даже порезаться при бритье в доказательство своей любви к женщине – Фироз прямо сказал об этом другу, когда тот в очередной раз изливал ему душу. Однако Саида-бай обладала не только холодным трезвым умом, но и нежным сердцем (по крайней мере, к Ману она относилась с нежностью): пусть она не верила, что юноша в самом деле сведет счеты с жизнью, если она откажется заниматься с ним любовью, конечно, она понимала, что для него эти слова – не пустой звук. Утверждая, что без нее жизнь ему не мила, Ман не кривил душой. На какое-то время прежние пассии перестали для него существовать. Больше дюжины девиц «из хороших брахмпурских семей», в которых он когда-то был влюблен и которые по большей части отвечали ему взаимностью, тут же покинули его разум и сердце. Саида-бай стала для него всем.

А после того как они занялись любовью – даже больше, чем всем. Как и в случае с другой частой причиной семейных раздоров, Саида-бай тем больше возбуждала голод, чем меньше заставляла голодать[246]. Отчасти дело было в ее потрясающей умелости: она знала толк в ласках. Но главным образом за это отвечала накхра – искусство изображать обиду и недовольство, которому ее с юности учили мать и другие куртизанки Тарбуз-ка-Базара. Причем у Саиды-бай это получалось сдержанно, едва заметно и оттого бесконечно правдоподобно. Одна слезинка, одна невзначай оброненная фраза или даже легкий намек на то, что какие-то слова или поступок Мана причинили ей боль, – и сердце его обливалось кровью. Он готов был любой ценой защищать ее от этого жестокого и несправедливого мира. Он прижимался щекой к ее плечу, целовал в шею и поминутно заглядывал в глаза любимой: не повеселела ли, не воспряла ли духом? Когда Саида наконец одаривала его светлой печальной улыбкой, что покорила его на празднике Холи в Прем-Нивасе, Мана охватывало неудержимое влечение. Саида-бай это видела и улыбалась лишь в том случае, если сама была в настроении его ублажать.

Одну иллюстрацию из подаренного им сборника стихов Галиба она поместила в рамку. Страничку, которую раджа Марха в бешенстве вырвал из книги, она вешать на стену не осмелилась, дабы не вызвать у него новый приступ гнева. В рамке на стене висела другая иллюстрация: юная дева в светло-оранжевом одеянии сидит на светло-оранжевом коврике, держа тонкими пальцами инструмент, отдаленно напоминающий ситар, и глядит через арку на таинственный сад. Лицо у девушки тонкое, точеное – в отличие от лица Саиды, вполне привлекательного, однако не слишком красивого, – а музыкальный инструмент получился у художника настолько стилизованным и изящным, что на нем и играть-то было нельзя (то ли дело крепкая и верная фисгармония Саиды!).

Ман ничуть не расстроился, что книга безнадежно испорчена, ведь Саида-бай повесила страничку на стену, – значит, подарок ей действительно дорог! Ман лежал в ее спальне, смотрел на картину в рамке и чувствовал, как сердце наполняется благодатью, столь же таинственной, как и зеленый сад в проеме арки. Упиваясь воспоминаниями о жарких утехах или с наслаждением жуя кокосовый пан, только что предложенный ему на кончике резной серебряной булавки, он думал, что Саида, ее музыка и ее любовь увлекают его в райский сад, неземной и при этом абсолютно настоящий.

– Невозможно вообразить, – однажды произнес Ман полусонно, – что наши родители тоже когда-то… как мы с тобой…

Эти слова поразили Саиду-бай своей пошлостью. Ей вовсе не хотелось воображать домашние постельные утехи Махеша Капура – и вообще кого бы то ни было. Своего отца она не знала, а мать, Мохсина-бай, тоже всегда говорила, что не помнит его. Семейный очаг и заботы, связанные с домашней жизнью, никогда не манили Саиду. Брахмпурские сплетницы называли ее разлучницей и утверждали, что она разрушила не один крепкий союз, заманивая в свои грязные сети незадачливых и беспомощных мужей.

Она резко ответила:

– Хорошо жить в таком доме, как мой, где подобное можно не воображать!

Ман слегка оробел. Саида-бай, которая к тому времени уже прониклась к нему теплыми чувствами и знала, что он просто сболтнул первое, что пришло на ум, попыталась его развеселить:

– А почему Даг-сахиб расстроился? Быть может, он предпочел бы появиться на свет в результате непорочного зачатия?

– Да уж, – ответил Ман. – Мне иногда кажется, что без отца мне жилось бы куда лучше.

– Неужели? – переспросила Саида-бай, не ожидавшая такого поворота.

– Ну да! Что бы я ни делал, отец всегда смотрит на меня с презрением. Когда я открыл магазин тканей в Варанаси, он заявил, что это глупая затея и