Исхака так потрясла его рага «Тоди», что захотелось немедленно выразить музыканту свое почтение. Устад Маджид Хан был невысокого роста, однако, когда он сидел на сцене в своем длинном черном ачкане (туго застегнутом под самое горло – как только дыхание не спирало?) или даже просто пил чай в столовой, всем своим неприступным видом он демонстрировал превосходство над окружающими и казался намного выше ростом, чем был в действительности. Подойти к нему никто не смел.

«Вот бы он первым со мной заговорил, – подумал Исхак, – тогда я рассказал бы ему о чувствах, которые пробуждает во мне его пение. Он же нас видит! И он когда-то знал моего отца!»

Молодому Исхаку многое не нравилось в старшем коллеге, но то были сущие мелочи в сравнении с музыкой, которую они с друзьями только что прослушали.

Все заказали чай. Обслуживали в столовой, пусть и государственной, очень быстро. Три друга вернулись к разговору. Устад Маджид Хан молча и задумчиво потягивал чай из чашки.

Несмотря на саркастичность, Исхак нравился людям, и его всегда окружали друзья. Он был отзывчив и с охотой взваливал на свои плечи чужие дела и заботы. После смерти отца они с сестрой воспитывали трех младших братьев. Вот почему он так упорно добивался перевода зятя из Лакхнау в Брахмпур.

Один из друзей Исхака, таблаист, предложил его зятю поменяться местами с сарангистом Рафиком, который хотел перебраться в Лакхнау.

– Только ведь Рафик – артист категории «Б+». А твой зять? – спросил Исхака второй друг.

– Категории «Б».

– Директор радиостанции вряд ли променяет «Б+» на «Б». Но попытка не пытка.

Исхак взял свою чашку, чуть поморщился и глотнул чаю.

– Хотя он мог бы повысить категорию, – продолжал приятель. – Согласен, система дурацкая – как можно оценить артиста из Дели по записи одного-единственного выступления! Но ничего не попишешь, другой у нас нет.

– Ладно тебе, – сказал Исхак, вспомнив, что отец в последние годы жизни успел перейти в категорию «А», – система не такая уж и дурацкая. Зато оценивают беспристрастно. И таким образом можно гарантировать компетентность сотрудников.

– Компетентность! – вдруг возгласил устад Маджид Хан. Три друга потрясенно уставились на него. Слово было произнесено с невероятным презрением и, казалось, шло из самых глубин души. – Но ведь компетентность – это ничтожно мало! Одна компетентность ничего не стоит.

Исхак в полном замешательстве взглянул на устада Маджида Хана, однако память об отце придала ему смелости, и он заговорил:

– Хан-сахиб, такому профессионалу, как вы, про компетентность можно не думать! А вот нам, простым смертным… – Он не закончил.

Устад Маджид Хан, раздосадованный даже столь почтительным возражением, поджал губы и умолк, как будто собираясь с мыслями. Через некоторое время он заговорил:

– У вас вообще не должно быть никаких проблем, – сказал он. – Саранги-валле особые навыки не требуются. От вас никто не ждет мастерства или особого стиля… В каком стиле играет солист, в таком и вы. По музыкальным понятиям ваша задача – отвлекать слушателя. – Он равнодушно продолжал: – Если хотите, я замолвлю о вас словечко директору. Он знает, что я беспристрастен, ведь саранги-валла мне не нужен. Рафик или муж вашей сестры – какая разница, кто работает здесь, а кто в Брахмпуре?

Исхак побелел. Забыв, кто он, где и с кем разговаривает, он посмотрел Маджиду Хану прямо в глаза и разгневанным, резким голосом отчеканил:

– Меня совершенно не задевает, когда великий маэстро называет меня саранги-валлой, а не сарангией. Я глубоко польщен, что маэстро вообще удостоил меня своим вниманием. Однако эта тема знакома Хану-сахибу не понаслышке. Быть может, он поподробнее расскажет нам о бесполезности сего инструмента?

Все знали, что устад Маджид Хан принадлежит к семье потомственных исполнителей на саранги. В молодости он не только стремился стать знаменитым певцом, но преследовал и еще одну цель: во что бы то ни стало отойти от презренной традиции игры на саранги – инструменте, исторически связанном с проститутками и куртизанками. Он хотел, чтобы его и его детей относили к высшей касте музыкантов, так называемым «калавантам».

Однако позорное пятно саранги оказалось чересчур стойким, и калаванты не пожелали родниться с семьей Маджида Хана. Это было одно из самых жгучих разочарований его жизни. Еще одним разочарованием стало то, что никто не понесет дальше его музыку, ибо он так и не нашел ученика, достойного продолжать его искусство. Родному сыну в детстве медведь на ухо наступил, а дочь… Музыкальный слух у нее был, но меньше всего ему хотелось, чтобы дочка обрела собственный голос и стала профессиональной певицей.

Устад Маджид Хан кашлянул и промолчал.

Мысль о том, с каким презрением Маджид Хан, человек столь одаренный и мудрый, относится к родным традициям и истокам – вот предатель! – привела Исхака в бешенство.

– Неужели Хан-сахиб не удостоит нас ответом? – исступленно продолжал он вопреки уговорам друзей. – Конечно, Хан-сахиб теперь птица высокого полета, однако он способен пролить свет на эту тему. Кто, если не он? Кому достанет личного опыта? Мы ведь столько слышали об отце и деде Хана-сахиба, виднейших музыкантах!

– Исхак, я помню вашего отца и деда. То были мудрые люди, понимавшие, как много в нашем мире значат уважение и соблюдение приличий.

– О да, борозды на ногтях[244] никогда не казались им чем-то зазорным, – резко ответил Исхак.

Люди за соседними столиками замолчали и внимательно слушали словесную перепалку молодого и пожилого музыкантов. Исхак, войдя в раж, теперь пытался раззадорить, обидеть и унизить устада Маджида Хана. Это было очевидно и грустно. В столовой происходило нечто ужасное, но люди вокруг, казалось, окаменели.

Устад Маджид Хан медленно и бесстрастно произнес:

– Зато они сочли бы зазорным поведение сына, ухлестывающего за младшей сестрой работодательницы, которой его смычок помогает торговать собственным телом!

С этими словами он взглянул на часы и встал. Через десять минут у него было выступление. Обращаясь к самому себе, просто, искренне и от всей души он сказал:

– Музыка – это молитва, а не дешевое развлечение для борделей!

Не дожидаясь ответа саранги-валлы, он зашагал к двери. Исхак вскочил и в порыве неуправляемого гнева и боли едва не бросился следом, но друзья схватили его за руки и усадили обратно на стул. К ним подошли и другие доброжелатели. Исхака здесь любили, никто не хотел, чтобы он позорился дальше.

– Исхак-бхай, уймись, ты уже и так лишнего наговорил.

– Слушай, Исхак, старшим не надо перечить, какие бы гадости