Ув. спикер. Я позволил ей просто сделать короткое заявление. Я вынужден просить уважаемую госпожу депутата…

Бегум Абида Хан. В результате такого несправедливого принятия закона грубым большинством мы не имеем в настоящее время никаких других конституционных средств выражения нашего недовольства и чувства несправедливости, кроме как покинуть Палату, что является нашим конституционным правом, и поэтому я призываю членов моей партии устроить демонстрацию протеста против принятия этого закона.

Депутаты от Демократической партии вышли из палаты Законодательного собрания. Послышалось разрозненное шиканье и крики: «Позор!» – но большая часть собрания молчала. Это был конец дня, так что данный демарш имел скорее символическое значение. Через несколько секунд спикер закрыл заседание, объявив перерыв до девяти утра следующего дня. Махеш Капур собрал свои бумаги, поглядел на громадный льдистый купол, вздохнул и позволил своему взгляду блуждать по медленно пустеющему залу. Он посмотрел на галереи и поймал взгляд наваба-сахиба. Они кивнули друг другу в знак приветствия, почти дружески, хотя неловкость ситуации – чуть ли не ирония – не укрылась от них обоих. Никто из них не хотел сейчас говорить, и оба понимали это. Так что Махеш Капур продолжил приводить в порядок документы, а наваб-сахиб, задумчиво поглаживая бороду, вышел из галереи, чтобы увидеться с главным министром.

Часть шестая

6.1

Приехав в музыкальный колледж имени Харидаса[238], устад Маджид Хан рассеянно кивнул двум попавшимся навстречу учителям музыки, неприязненно скривился при виде танцовщиц катхака, что бежали в репетиционный зал на первом этаже, позвякивая бубенцами на ножных браслетах, и подошел к своему кабинету. На полу у входа валялись в беспорядке три пары чаппал[239] и одна пара туфель. По количеству обуви он понял, что опоздал на сорок пять минут, выдохнул с досадой и усталостью: «Ай, Алла!» – скинул свои тупоносые пешаварские чаппалы и открыл дверь кабинета.

То был простой, не слишком светлый прямоугольный зал с высоким потолком. Единственным источником дневного света служило небольшое окошко в дальнем конце. Вдоль левой стены тянулся длинный шкаф с полкой для танпур, а на полу лежал светло-голубой хлопковый ковер без узоров. Найти такой оказалось непросто: почти все ковры на рынке имели узор, цветочный или еще какой-нибудь. Однако устад Маджид Хан настоял на самом простом ковре, чтобы ничто не отвлекало его от музыки, и руководство колледжа, как ни странно, исполнило эту прихоть. На коврике лицом к нему сидел незнакомый толстый коротышка, который тотчас вскочил, стоило учителю войти. Чуть дальше, отвернувшись от входа, сидели молодой человек и две девушки. Они обернулись на звук открывшейся двери и тоже почтительно встали. Одна из девушек – Малати Триведи – даже поклонилась ему в ноги. Устаду Маджиду Хану это пришлось по душе. Когда Малати выпрямилась, он с укоризной сказал:

– Неужто вы решили вновь почтить нас своим присутствием? Полагаю, теперь, когда университет закрыт, у меня от учеников опять отбоя не будет. Все мне рассказывают, как любят музыку, но с началом сессии разбегаются по норам, точно кролики.

С этими словами устад повернулся к незнакомцу. То был Моту Чанд, пухлый таблаист, обычно аккомпанировавший Саиде-бай. Устад Маджид Хад подивился, что на месте его таблаиста сидит незнакомый человек, и строго произнес:

– Да?..

Моту Чанд со смиренной улыбкой сказал:

– Устад-сахиб, простите меня за наглость. Ваш таблаист, друг мужа моей свояченицы, приболел и попросил меня его заменить.

– Имя у вас есть?

– Все меня зовут Моту Чанд, хотя…

– Хммм, – промычал устад Маджид Хан, взял с полки танпуру, сел и начал ее настраивать.

Остальные ученики тоже сели, а Моту Чанд все стоял.

– О-хо-хо, да садитесь вы, – раздраженно проговорил устад Маджид Хан, не соблаговолив даже взглянуть на таблаиста.

Подкручивая колки, учитель поднял голову: кому из учеников посвятить первые пятнадцать минут занятия? Строго говоря, начать надо бы с парня… Тут яркий солнечный луч упал на веселое личико Малати. Устад Маджид Хан позволил себе слабость и подозвал ее. Она встала, взяла танпуру меньшего размера и начала ее настраивать, а Моту Чанд подстроил свои табла.

– Итак, какую рагу мы с вами разбирали – «Бхайраву»?

– Нет, устад-сахиб, «Рамкали», – ответила Малати, нежно перебирая струны танпуры, которую она положила на коврик перед собой.

– Хммм! – сказал устад Маджид Хан.

Он медленно запел первые музыкальные фразы из раги, а Малати ему вторила. Остальные внимательно слушали. От низких нот устад перешел к высоким, затем жестом велел вступить Моту Чанду. Тот заиграл на табле ритмический цикл из шестнадцати тактов, а устад запел композицию, которую сейчас разучивала Малати. Она изо всех сил старалась сосредоточиться на уроке и все же отвлеклась на двух студенток, вошедших в аудиторию, – те поклонились учителю и сели.

Настроение устада Маджида Хана явно улучшилось; в какой-то момент он перестал петь и сказал:

– Вы в самом деле хотите стать врачом? – Отвернувшись от Малати, он иронично добавил: – Такой голос способен разбивать сердца, а не лечить их, но в жизни всякого уважающего себя музыканта первое место должна занимать музыка. – Затем он вновь обратился к Малати: – Музыканту требуется не меньшая сосредоточенность ума, нежели хирургу. Нельзя бросить пациента посреди операции, а потом вернуться к нему, когда взбредет в голову.

– Вы правы, устад-сахиб, – с едва уловимой улыбкой ответила Малати Триведи.

– Женщина-врач!.. – задумчиво произнес устад Маджид Хан. – Ладно, ладно, продолжим – на чем мы остановились?

Словно в ответ на его вопрос, сверху раздался громкий перестук: там начали репетировать танец бхаратанатьям[240]. В отличие от исполнительниц катхака, удостоившихся в коридоре недовольного взгляда устада, эти танцовщицы не носили звенящих браслетов, однако отсутствие отвлекающего звона они с лихвой компенсировали яростным топотом. Лицо устада Маджида Хана стало чернее тучи, и он тут же прекратил урок, который давал Малати.

Следом он вызвал юношу с хорошим голосом, очень добросовестного и прилежного ученика. Впрочем, с ним он тоже вел себя не слишком доброжелательно (вероятно, потому, что все еще гневался на танцовщиц, репетирующих бхаратанатьям у него над головой). Юноша ретировался, как только его пятнадцать минут истекли.

В кабинет тем временем вошла Вина Тандон. Она села и стала слушать. Лицо у нее было озабоченное. Она устроилась рядом с Малати, которую знала и по музыкальным занятиям, и через Лату. Сидевший к ним лицом Моту Чанд невольно подивился интересному контрасту: светлокожая Малати с тонкими чертами лица, каштановыми волосами, озорным взглядом зеленых глаз – и смуглая темноглазая Вина с пухлыми, округлыми чертами, бойкая и живая, однако чем-то встревоженная.