него ни были намерения, окажется в море душ, у ангелов.

Я и не подумал о том, как отреагируют Падшие на мой поступок. Я лишь пытался спасти старого друга. Неужели из-за благих намерений я подверг опасности всех остальных?

– В лагере Сиры нам дают воду и провизию.

– В Зелтурии полно еды и воды, папочка.

– Мои люди не могут питаться этой испорченной дрянью.

– Тебе следовало подумать об этом прежде, чем пытаться нас обдурить.

Я раздраженно сжал кулак. Откуда мне знать, передала ли Сира письмо Кеве? Откуда мне знать, придет ли спаситель?

Глаза Саурвы превратились в зеленые, как море, а зрачки стали ромбовидными.

– Помоги нам открыть Врата, папа. Сделай то, ради чего тебя привели сюда. А если не сделаешь, все вы медленно умрете, и тогда я найду кого-нибудь другого, кто выполнит задачу.

– Наверное, чтобы привести меня сюда и в это время, пришлось немало потрудиться. Не думаю, что найти мне замену так уж просто, как ты пытаешься представить.

– Ты сильно ошибаешься. После смерти Лат мне нужно лишь подождать, пока кровавый туман распространится дальше. В конце концов он поглотит все три царства латиан, и сопротивляться будет бессмысленно. Ашери воскресла, и теперь мы можем добиться от нее заклинания, чтобы открыть Врата, нравится ей это или нет. Ты и не особо-то нужен для нашего замысла. – Она недобро улыбнулась. – Но я все равно рада встрече с тобой.

Где-то в ее словах таилась ложь. Я слышал в жизни достаточно вранья, чтобы это понимать. Саурва служит своей богине, а значит, боится ее. Если они могут просто подождать, с какой стати она так настойчиво меня подталкивает? Нет, она боится провала, потому что будет отвечать за последствия.

Как и я.

Повсюду в горах расцвели красные тюльпаны. В каждом цветке находился тонкий мешочек, который лопался при касании, взрываясь кровью. Такова красота, по мнению Падших ангелов.

А во что верил я? Я размышлял об этом, сидя в пустой комнате в глубине пещеры, далеко от всех моих воинов. Я выходил только для того, чтобы навестить Томуса, чья боль все усиливалась. Однако он улыбался и уверял, что его выздоровление «не за горами».

– Я когда-нибудь рассказывал тебе о самом потрясающем дне моей жизни, Томус? – спросил я, когда лекарь дал ему мак.

– Это была оргия? Очень надеюсь, что оргия.

– Не такого рода, как ты любишь, – засмеялся я.

Томус разочарованно вздохнул.

– Ладно, все равно расскажи.

– Мне тогда было семнадцать. Я был помешан на команде Зеленых. Все мои вещи были зелеными. Зеленые штаны, зеленая шляпа, зеленая рубаха, зеленые сапоги. Зеленый флаг, зеленая кровать, зеленая дверь. В Зеленых я верил больше, чем в Архангела. Я знал, что в тот год они обязательно выиграют. Они собрали лучшую команду всех времен. Я до сих пор помню имена всех наездников и могу перечислить все самые яркие эпизоды скачек того года. Я преклонялся перед этой командой в большей степени, чем перед апостолами или богом. Я ел, пил и дышал Зелеными. Помню, как пришел на стадион. У меня было такое чувство, что я в кругу семьи – других поклонников Зеленых. Помню, как радостно кричал, когда мы выиграли первые гонки. Именно это место казалось мне святым и достойным поклонения: я считал, что следовало возносить песнопения во славу гонок, а не во славу ангелов, которые подвергают нас испытаниям. А потом в самой решающей гонке года вернулись Синие. На наших глазах Космо Зефир обошел Кенто Солари за секунду до финиша. – От нахлынувших ужасных воспоминаний я хлопнул себя по бедру, как будто снова оказался там в разгар катастрофы. – И знаешь, что мы сделали?

– Расскажи…

Голос Томуса был совсем слабым. Он никогда не интересовался гонками на колесницах, вот почему я решил, что эта история поможет ему заснуть.

– Мы сожгли половину Костаны. Это было волшебно. Я стал пламенем. Бездумным ветром, несущим в душе огонь и бранящим весь мир. Потому что, когда Зеленые проиграли, мой мир рухнул. Мерзким Сатурнусам пришлось потратить миллионы золотых дукатов, чтобы привести город в порядок после нашего святого гнева. Конечно, я был кретином. Но в каком-то смысле я до сих пор такой. По-прежнему хочу, чтобы моя команда победила, больше всего на свете. Вот только сейчас это уже не гонки. И я сам – предводитель. И побеждал. Я побеждал, и все мы пели хвалу. И что произошло потом? Появилось облако крови и перенесло нас в другое время. И теперь… теперь мы проиграли. А жечь здесь нечего.

К тому времени как я пришел к этому печальному выводу, Томус погрузился в безмятежный сон. Удивительно, насколько я дорожил человеком, который первым бросился бежать, как только на небе появилось кровавое облако.

Быть может, потому что он относился ко мне с заслуженным скепсисом. Он не купился на легенду о Зачинателе и ложь, которую я рассказывал всем воинам, дабы они следовали за мной. Ложь, в которую я и сам поверил лишь потому, что выиграл много сражений и пробил много стен.

Позже я заметил, что другие тоже начали во мне сомневаться. Я видел это в их наполненных тоской взглядах. Среди них был и префект Геракон, Первый копьеносец. Он доносил до меня тревоги легионов:

– Почему мы не вторгаемся в храм Хисти? Почему позволяем шаху Кярсу разгуливать по городу? Почему нарушили договор с Сирой, хотя она нас кормит?

Другие воины не задавали таких вопросов в лицо, а значит, перестали мне доверять. Вероятно, в Гераконе они нашли отдушину после моей сомнительной святости. Он был самым искусным из моих командиров, и, возлагая надежды на чистую силу и мощь, воины могли освободиться от ига принципов, насаждаемых священниками и мною.

Я не сердился на них за это. Ведь мои принципы нас подвели. Мы проиграли гонку.

– Прикажи нам очистить храм, как и собирался с самого начала, – молил Геракон. – Тогда мы сможем там поселиться и наконец-то дышать чистым воздухом.

– Это блажь, Геракон. Пятьдесят тысяч человек там все равно не поместятся.

– Я знаю. Но даже если мы будем убивать друг друга за право там находиться, – все лучше, чем медленная смерть. Все лучше, чем смотреть, как из глаз заболевших прорастают цветы. Ты ведь наверняка это понимаешь, государь император.

Я задумчиво кивнул и велел ему уйти.

Хотя никто ничего не делал и не говорил против меня, было лишь вопросом времени, когда моя власть над армией в пятьдесят тысяч воинов пошатнется. Южный проход это доказал: хотя я поставил там охрану, люди