что вы ко мне прибились.

Эжен прикинул. И верно, никто. Вместе их не видели ни разу. Только кавалер… Но он был не в себе, и темно было. Может, он Арлетту и не запомнил, и, конечно, не знал, что она с ними пойдёт.

– Одежду вашу я в печке сожгла, пряжки-пуговицы срезала и в подполе прикопала. Тебе тоже штаны да рубаху, да полушубок, да сапоги валяные. Поживём пока тут. Пусть они уймутся, соглядатая отзовут, тогда будем думать, что дальше делать. Слышь, посплю я, ладно? А то мне вечером на работу.

– На работу?

– В питейном доме помогаю, – Арлетта широко зевнула, – не каждый день, а когда народу много. Сегодня много будет, потому в честь королевской свадьбы праздники начнутся. За соглядатаем приглядываю. Серебрушки твои потихоньку размениваю в хозяйском ящике. Да и надо же объяснить, откуда у нас деньги.

– Пляшешь?

– Не. Начну плясать и ломаться, значит, шпильман я, и цена мне – пучок ботвы в базарный день. Приставать начнут, сплетни по всей деревне потянутся. А так… Хоть нищенка-подавальщица, да девушка честная. Нищим почёту больше, чем скоморохам. Так я спать?

– Ага.

– За Лелем посмотришь?

– Ага.

– Как стемнеет – разбудишь.

– Ладно.

Арлетта медленно, покряхтывая как старушка, улеглась на Эженов тюфяк и заснула сразу же, причём даже во сне выражение лица у канатной плясуньи было такое, будто она с врагом бьётся или тяжесть непомерную на тощих плечах несёт.

Эжен на дрожащих ногах послонялся по дому. Убожество настоящее. В таких домах ему раньше бывать не приходилось. Кажется, во время войны матушка скрывалась в какой-то деревне, но тогда он был маленький и ничего не запомнил. Как-то на дом это мало похоже. Из стен мох торчит. Закопчённая печка на полкомнаты. Окошки замёрзли, и ничего в них толком не видно. Никакого присутствия страшной рожи по имени Федул не заметно. Только запах, кисло-сладкий, застоявшийся, до тошноты скверный.

Скучно. А должно быть страшно. Умнице Фредерике живой Лель не нужен. Только мёртвый. А Эжен вообще никому не нужен, ни в каком виде.

Из-под одеяла, лёгок на помине, выполз вялый, как снулая рыбка, Лель. Рубаха до пят, чёрные волосы ниже плеч, личико тонкое. Как есть девчонка. Косу заплести, и совсем хорошо будет. Если только соглядатай принца в лицо не знает. Но это вряд ли. Близко Леля никто, кроме кавалера и королевского медикуса, не видел. Особых примет на лице у него нету. А так… мало ли кто на кого похож. Платочек пониже повязать, и даже его величество усомнится.

– Каша… – задумчиво произнёс Лель.

– Ага, – встрепенулся Эжен, – щас.

До темноты их никто не тревожил. Лель скоро забился обратно в постель.

– Может, порисовать хочешь? – на всякий случай предложил Эжен.

– Не хочу. Устал.

Устал так устал. Эжен тоже не чувствовал себя бодрым. От скуки припомнил задачку про червяка, который, бедняга, всё полз и полз на высокую липу, попытался решить, но опять ничего не получилось. Подремал немного, очнулся, когда в избе потемнело, а квадратики окна стали печально синими.

– Арлетта! Эй, Арлетта!

Поорал в ухо, потряс за плечо. Не просыпается. Потряс сильнее, поднял, посадил как куклу.

– Арлетта!! Сама же разбудить просила.

– Нет, Бенедикт. Работать не могу. Не сегодня.

Сказала и снова стекла в постель. Горячая какая. Или это Эжен замёрз? Печку, наверное, топить надо.

– Она заболела. Надо лечить.

Лель уселся рядом, выпростал из-под одеяла тощую ручонку, положил ладошку Арлетте на лоб и затянул тонким голосом:

Как у котика-котаБыла мачеха лиха.Кот на печку пошёл,Горшок каши нашёл.

Глава 7

Лечение не помогло. Старинная колыбельная работала, похоже, только у господина Ивара. С кашей и печкой тоже ничего не получалось. Нет, печку Эжен топить умел. Господин Ивар выучил. Ловко двигались длинные сильные пальцы, постукивал нож, кроша щепочки на растопку, звякала вьюшка, быстро взвивалось пламя, рыжий отблеск ложился на бледную щеку, золотил упавшие на лицо светлые волосы. Белый печной бок, покрытый упоительно гладкими изразцами с тонким, едва заметным, «морозным» узором, наливался теплом, и наступал вечер, время сказок и длинных историй. Господин Ивар знал их весьма много. Эжен часто не мог долгаться, где правда, где почти правда, а где полная выдумка.

Но одно дело беленькая печка во дворце, аккуратные одинаковые полешки, до звона сухие, тщательно очищенные от коры, и совсем другое – это закопчённое чудище, в которое можно забраться целиком. Топить это полагалось здоровенными сучковатыми поленьями. Выступавшая кое-где белая плесень определённо намекала, что они не совсем сухие. Скорее, гнилые и лежат уже не первый год. Похоже, дяденька Федул хранил их кое-как и вообще об отоплении особо не заботился. Должно быть, его сивуха изнутри грела. А вот Эжен к утру совсем замёрз и понял: придётся топить. Прошлым вечером печка прогорела, а закрыть вьюшку он позабыл. Дрова Арлетта вчера принесла с запасом. Упарился, пока затолкал всё это в чёрный от сажи зёв печи. И зажёг, зажёг всё-таки, пусть и не с первого раза. Если честно, всю припасённую бересту извёл, но добился, чтобы пламя неохотно охватило сырые поленья. Настал черёд каши. Вчерашнюю они с Лелем доели как раз вчера. Выскребли всё дочиста. Так-с. Что для каши нужно? Чугунок. Имеется. Крупа. Крупу Эжен нашёл в ларе за печкой. Целых два мешочка. В одном чёрненькая, в другом – жёлтенькая. Жёлтенькая, наверное, пшёнка, а чёрненькая небось гречка.

Насыпал в чугунок чёрненькой. Потыкал ложкой. Теперь надо засунуть в печку. Интересно, как эти крупинки превратятся в кашу? Возникло смутное чувство, будто чего-то не хватает. Тихонько подошёл Лель, сунул острый носик в чугунок, потрогал сухую крупу тонким пальчиком, задумчиво поднял тёмные очи. Всё лицо с кулачок, одни только глаза и остались.

– Вода?

«Точно! Вода!» – сообразил Эжен. Вода отыскалась в деревянном ведре, стоявшем под окном на лавке. Тут же и ковшик нашёлся. Залитый водой до самого верха чугунок пихнул в горящую печку. Вода кипела и выплёскивалась, дрова шипели, но вроде дело пошло. Пока каша готовилась, они с Лелем сточили обнаруженную в ларе краюху хлеба. Арлетте попробовали дать водички. Выпила немного, не открывая глаз, да больше разлилось на одежду. Кофту с неё, что ли, снять? Но парень понятия не имел, как это делается. Очень старые и грязные юбка и кофта. Следы болота отстирались не до конца. К ним добавились сажа, жир и ещё какая-то гадость.

Между тем запахло горелым. Он, кряхтя, сдвинул тяжёлую заслонку, вытащил чугунок. Руками не полез, справился с ухватом, отчего сразу и возгордился. Каша получилась какая-то странная. С одного бока сырая, с другого горелая. То, что посредине, есть было можно, если не принюхиваться, но снова чего-то не хватало. Соль! Немного соли в ларе тоже нашлось. Так что поели. Чугунок Эжен догадался залить оставшейся