Скотины тоже. Летом он промышлял грибами и ягодами, собирая их на продажу, в иное время брался за любую случайную работу вроде колки дров. Подолгу нигде не задерживался, поскольку трезвым бывал исключительно в дни безденежья. Уж что там ему Арлетта наговорила, что посулила, как умаслила, Эжен не знал, но из бани они переехали в избу.

В Федуловой избе было грязно, как в медвежьей берлоге, и так воняло, что Эжен чувствовал это даже наглухо заложенным носом.

Зато в ней была здоровенная печь с полатями, два окна и почти целая крыша. А вот Федула обычно не было, и это, как хорошо понимал Эжен, немалое преимущество, потому что, когда страшная рожа вспоминала, что у неё есть дом… М-да, если бы не Арлетта… Канатная плясунья как-то умела успокаивать Федула буйного, утешать Федула злого похмельного и следить, чтобы Федул мертвецки пьяный не превратился в Федула просто мёртвого. Как понял Эжен, Бенедикт, с которым она странствовала до недавних пор, напивался редко, но метко.

Впрочем, Федул предпочитал ночевать где попало. Дом Арлетта вычистила, грязь с пола, потолка, стола и лавок выскребла, горшки и плошки с закисшими остатками неизвестно чего вымыла, вонючий хлам изо всех углов безжалостно сожгла в печке.

Из старых мешков и уворованного где-то сена соорудила неплохие тюфяки, взяла у Эжена ещё денег и на подоспевшей ярмарке купила набитые шерстью стёганые одеяла. Так что болеть можно было долго и со вкусом. Эжен и болел. Кашлял, мучился от скребущей сухости в горле и ломоты во всём теле. Получал своё тёплое молоко, жидкую кашку, малиновый взвар и покой. Рядом болел Лель, и ему, судя по кашлю и тяжёлому хрипу, приходилось ещё хуже. Лежали они рядышком на составленных лавках. Лучше бы на полатях, туда бы Федул буйный точно не добрался, но Арлетта сказала, что каждый раз стаскивать их оттуда, чтобы отвести до ветру, сил у неё нет.

Короткие тусклые дни, долгие ночи под тяжёлым одеялом в мокрой от пота рубахе. Арлетта вздыхала, переодевала в сухое. Рубахи были чужие, грубого полотна, которое неприятно царапало кожу. Эжен не мог заснуть, смотрел, как качается, застилает провалы окон странная тень. Лёжа Лель задыхался, и канатная плясунья носила его на руках, ходила туда-сюда по тёмной избе, пела, как маленькому:

Туманно наше солнышко, туманно,В тумане ничегошеньки не видно.Кручинна наша девушка, кручина,Никто её кручинушки не знает.

Эту песню любил пропавший господин Ивар. Эжен смутно понимал, что канатная плясунья поёт её как-то криво, голоском хриплым и слабым, но постепенно уплывал в сон, и тогда слышал голос господина Ивара, сильный и яркий. Будь он здесь, все бы давно вылечились. А бедная канатная плясунья только и умела, что класть на лоб шершавую узкую ладонь и вздыхать. Иногда она исчезала куда-то, зови – не дозовёшься. Эжен и позвать толком не мог. Тянулись ночные часы, мыши под печкой шуршали и топали так, будто это не мыши, а стадо матёрых крыс, рядом хрипел Лель, где-то лаяли собаки. Сегодня наверняка не вернётся. Бросила их, ибо возиться с ними нет ни выгоды, ни особого смысла, разве что королевская награда, которую обещать он не имел права. Но она возвращалась, садилась рядом, щупала спину, не вспотел ли, пыталась впихнуть какое-то невкусное питьё, растирала грудь вонючей дрянью. В общем, ничего приятного, но страх пропадал, и приходил сон.

Наконец, однажды утром он ясно увидел замёрзшие квадратики оконных переплётов, в которых за морозными узорами жило солнце, такие же светлые квадратики, лежащие на полу, на досках, отмытых так, что можно разглядеть тёмные и светлые волоконца, и понял, что хочет есть. Арлетта спала в обнимку с Лелем, но сразу проснулась, достала из печки горшок мягкой разваренной пшёнки и присела у стола, наблюдая, как он ест. Бледная аж в синеву, рот провалился, нос торчит. На ведьму похожа. Стриженые волосы вроде стали длиннее. Висят ниже плеч некрасивыми патлами.

– Сколько мы уже здесь?

– Три недели.

– А Лель?

– Лучше. Только не разговаривает. Совсем.

– Ерунда. С ним бывает. Есть-пить не отказывается?

– Нет. Слабенький.

– Надо дать ему чего-нибудь, хоть уголёк. Пусть на печке рисует, – солидно присоветовал Эжен как главный знаток странностей наследного принца. – Начнёт рисовать – взбодрится как миленький. А вообще, что слышно?

– Король женится. Будет ярмарка, гулянье, пиво и калачи даром.

– На ком женится?

– Да кто ж её разберёт. Говорят, кровей не самых высоких, но зато по любви. И это хорошо, потому как сынок его величества, любимый, единственный, от болезни помер.

Эжен подавился кашей, покосился на Леля, который тихо сопел, уткнувшись в сенной тюфяк, и выглядел вполне живым, хотя, может, и не совсем здоровым.

– Вот оно как.

– А это у тебя точно принц?

– Кхм. Хочешь, на кресте поклянусь.

– Тогда плохи ваши дела.

– Почему?

– Потому как с неделю назад проезжали какие-то, конные. Расспрашивали, не выходил ли кто из лесу по старой дороге. А ещё, не видали ли двух огольцов, один постарше, волосом белый, а другой, наоборот, черноватый, одеты по-благородному.

Эжен возликовал.

– Так это нас искали! Где они? Надо сейчас же…

– А искали тех огольцов потому, – медленно повествовала Арлетта, – что они благодетеля своего, господина королевского кавалера, зарезали и скрали у него ожерелье яхонта лазоревого, цены немереной.

– Это не мы! – ужаснулся Эжен.

– Знаю, что не вы. И они это знают. А ещё особые приметы говорили. Мол, у младшего на животе след как от ожога.

– Это когда он совсем болен был и кашу горячую на себя опрокинул.

– Угу. Стало быть, принца твоего кто-то голым видел. Много ли таких?

– Ну… Господин Ивар, господин королевский медикус, нянька Клара… Это всё из дворца идёт.

– Тебе виднее.

– Уехали они?

Эжен покосился на дверь, точно ожидая, что прямо сейчас ворвутся наёмные убийцы.

– Уехали, – вяло сообщила Арлетта, – в Вертец, новую дорогу из фряжских земель караулить. А соглядатая оставили. В странноприимном доме живёт, каждый вечер в трактирной зале разговоры слушает.

Эжен растерялся. Нельзя больному человеку такие новости сообщать. Солнечные квадраты поплыли куда-то в сторону. Запах каши показался противным и горьким. В постель бы снова, забиться под одеяло. Может, если лежать тихо-тихо, то не убьют.

– И чего теперь делать? – борясь с тошнотой, спросил он.

– Сидеть и не рыпаться, – припечатала Арлетта, – вас никто не видел.

– А Федул…

– Федулу сказано, что это девочка. Лёлечка, сиротинушка бедная, сестричка моя младшая. Я и сарафанчик прикупила, рубашечки девчачьи, ленту, платочек. Осталось его уговорить всё это носить.

– Ерунда. Ему плевать, в чём ходить. Что наденут, то и носит. А я? Тоже сестричка?

– Не. Тебе сарафан не пойдёт. Ты мой братец Федюнечка. Сироты мы, в кусочки ходим. Двоих парней в хорошей одежде по всем дорогам ищут, а до двух нищих девчонок и парня никому дела нет. Никто же не знает,