Но могли ли люди допустить, чтобы пропали их труды? Нет, конечно. Хлеб убирали по снегу. Комбайнеры стояли за штурвалом в валенках и шубах. 2,4 миллиона пудов зерна совхоз тогда собрал.

Федченко вспоминает:

— Ребята работали геройски, хоть всех медалями и орденами награждай. А после этого урожаи пошли вполовину. Год на год не походит. Убирали тогда по снегу, а на душе стояла весна. Тот год прямо сказочным был. Наша задача: сделать сказку ежегодной былью.

Быстрыми шагами он вошел в пшеничное поле, захватил в горсть ядреные колосья, помял их в руке.

— Вот и нынче сердце радуется выросшим пшеницам, а взглянешь на небо — кровью оно обливается: залило землю дождями.

Федченко стоял и любовался хлебами, чуть полегшими, будто склонившимися перед ним, старожилом целины и ее хозяином. Вокруг лежали широкие, неоглядные, сглаженные зеленью хлебные дали, как море, слегка волнуясь от гонимых по горизонту низких и дождевых туч.

— Две недели бы солнца и тепла!

И опять его мысли вернулись к людям, покорившим эту благодатную степь, превратившим ее в житницу края.

— По́том своим обливали каждый гектар нетронутой тут земли.

Федченко вновь захватили воспоминания. Первый год освоения целины будто стоял перед его глазами. Да и можно ли было забыть его, этот год, как решительный шаг, предпринятый нашей партией, чтобы резко поднять производство зерна в стране, пустить в оборот нетронутые веками земли? Целина была тогда передним краем, а люди ее — в первом эшелоне, ведущем широкое наступление на самом ответственном хозяйственном фронте.

— Своенравной была та первая, степная весна, — как бы в раздумье говорит Федченко, — холодная, трудная. Испытывала нас, выдержим ли? Лето тоже выдалось засушливое, с горячими суховеями. Трудно было дышать. Казалось, вместе с горячим воздухом заглатываешь пламя. Аж обжигало горло. Зато осень порадовала. Природа сдалась выстоявшим людям и в знак прощения принесла им погожие дни. Тракторы не умолкали до середины ноября, готовя землю под новый урожай…

Юрий Иванович пытливо посмотрел на меня, сощурил вдруг загоревшиеся глаза.

— Выходит, начинаем мы свое десятилетие сначала, — он раскинул руки, лихо сжал кулаки и молодцевато потряс обеими руками в воздухе, как бы угрожая всем превратностям природы, стараясь этим энергичным жестом подчеркнуть, что она бессильна противостоять натиску человека.

И все же было заметно, как сдал Федченко, обмякли черты его постаревшего лица. Только сильная воля и любимое дело поддерживали энергию в этом человеке, всем сердцем привязанном к степному простору.

Вот так бы и запечатлеть порывистую, еще духовно сильную фигуру Федченко резцу скульптора или кисти художника. Разве он не олицетворял бы собой всех, кто десять лет тому назад штурмовал эти пустовавшие земли, заставил отступить седой ковыль с равнинных и необозримых степей?

И все, кто смотрел бы на это изваяние или картину, непременно проникался бы уважением к старожилам целины, сказал бы, что это мужественные люди. Они полюбили степь за все — ее суровость и изменчивость, бескрайние голубые дали и своеобразную, светлоликую красоту ее хлебов. Она стала для них одолима: в снежные метели и в разливы весеннего солнца, в пору благоуханного летнего травостоя и в осенние дни, напоенные терпким запахом отцветшей, принесшей свои плоды земли.

Я вспомнил, как однажды Федченко, когда мы объезжали поздней осенью совхозные угодья и наблюдали, как механизаторы пахали глубокую зябь, восторженно сказал:

— Вот так бы стоял и любовался ею, красавицею…

Я понял: Юрий Иванович любит и осеннюю степь. С восходом солнца желтоватым был ее посеребренный инеем ландшафт. Хороши были убранные поля, когда степь розовела. К полудню все приобретало золотистый оттенок, а вечером, как только солнце скрывалось за горизонтом, мгновенно окутывалось плотной синевой; ее, степь, хоть в руки бери…

И еще я вспоминаю один прошлогодний разговор в кабинете Федченко. Он ярче всего характеризует личность этого незаурядного и выносливого человека. К нему приехал секретарь парткома производственного управления Литвиненко. Они знали друг друга давно, с первого года освоения целины. Литвиненко заговорил о помощи на уборке отстающему колхозу. Живое лицо Юрия Ивановича сразу потемнело, стало строгим.

— Не дам комбайнов, у самого трудное положение.

— Дашь, Юрий Иванович, — повторил убежденно секретарь парткома, — помочь надо. Кто же сможет лучше тебя, великана, помочь отстающему колхозу?

Федченко, всегда спокойный, немножко нервничал и не сдавался.

— Мы страдаем от своей популярности. Нам-то никто не помогает.

Секретарь парткома удивленно повел плечами, посмотрел пристально на директора совхоза, улыбнулся, не спеша закурил.

— Ведь поможешь, а ворчишь. Стариться начал.

Федченко даже привскочил в кресле, откинулся всем туловищем на спинку.

— Нет, еще не выработался, — твердо, чуть обиженно сказал он, — годы еще не износили меня. Помогу…

Заговорили о перспективах совхоза. Федченко сразу успокоился, преобразился, как бы загорелся изнутри.

— Надо всегда с перспективой жить, — воодушевленно говорил он, — вперед заглядывать. Мы вот сад заложили, пока на двадцати гектарах. Осенью еще посадим тридцать, а со временем доведем его до 400 гектаров.

— Куда столько? — как бы подзадоривая его, заметил Литвиненко.

— Свои консервы производить будем. Заводик построим. Уверяю, прибыльным будет…

— А где людей возьмешь? — спросил секретарь парткома. — Сад — дело трудоемкое…

Федченко усмехнулся и козырнул:

— Головой работать надо.

Они оба дружно рассмеялись. Главное, ради чего нагрянул Литвиненко, уже решено и теперь можно свободно говорить о другом, что накопилось у каждого из них.

— На то ты и голова в совхозе.

— Я ведь недаром за школу-интернат дрался. Построим, а в ней около тысячи учащихся. Они мне тут такое сделают, что и представить трудно…

— Рыбку-то отлавливаешь? — поинтересовался Литвиненко.

— Начал для нужд общественного питания, — и Федченко опять весь загорелся, привстал и весело бросил: — Агрессором меня прозвали, не слышал?

— Слышал.

— Борюсь с браконьерами, отнимаю у них сети. Карпы-то до шести, а рипус — до полутора килограммов вырос. Наше богатство! А давно ли полмиллиона икринок пустили?

Юрий Иванович передохнул.

— Рыбу изучил, выдержу экзамен по рыбоводству. Теперь пчелу изучаю, чтобы у сада верный помощник был — пасека.

Слушая разговор Федченко с Литвиненко, я невольно подумал: «Таких и старость не возьмет, а если придет, то еще больше украсит их деятельные, не знающие устали натуры».

Поздним вечером мы расстались с Федченко. Он сказал, что задержится еще на часок. Домой, как всегда, он возвратился за полночь. Надо было посмотреть полученные бумаги, подписать подготовленные секретарем документы. Сделать это лучше всего было в часы, когда в конторе совхоза никого не было и директора не беспокоили посетители.

Назавтра в шесть утра Федченко был