Тот мигом ныряет куда-то в сторону.

— Ночью окот будет. Сейчас надо шерсть вокруг вымени остричь. Профилактику сделать, — поясняет он нам. — Ничего, Колька знает.

Мы выходим из кошары. Сакенов по-казахски что-то говорит чабану. Тот, радостно удивленный, смотрит в нашу сторону.

— Как, вы совсем никогда не кушали бишбармак? Тогда вы, значит, самый редкий гость здесь. Для меня, старика, это радость.

Он не скрывает волнения. Едва переступив порог, сообщает об этом жене. И видно, как на ее скуластом смуглом лице около глаз появляются лучики. В угольно-черных глазах заискрились теплые светлячки. Она громко отвечает на приветствие и начинает энергично ворошить чугунами на плите.

Сакенов вполголоса поучает нас, что нужно делать, чтобы не обидеть хозяев. Мы снимаем обувь и садимся по-турецки на разостланные домотканые ковры. Осматриваем комнату. Порой здесь находят приют не только гости, но и малыши-ягнята.

— У нас на зимний окот многие еще смотрят сквозь пальцы, — рассказывает нам Бесингалиев. — Холодно, говорят. Падеж может быть большой. А другие так: зимний окот?! Давай! Лишь бы не ругали. А я считаю, он выгоднее весеннего. Овцы сейчас средней упитанности, к маю они ослабнут. Поддержать во время окота не всегда есть чем. Нужны корма. Будут корма, тогда не страшен ни зимний, ни весенний окот…

Из кухонки показывается хозяйка и негромко что-то говорит ему. Старик вмиг оживляется. Торопливо идет на кухню. Приносит таз, чайник с водой, полотенце. Мы по очереди моем руки. Хозяин поливает из чайника. Жена ставит на середину ковра огромный круглый поднос. На нем гора дымящейся ароматом жирной баранины, из-под которой видна тонкая раскатанная лепешка. Запах приятно щекочет ноздри. С непривычки я долго не решаюсь взять мясо руками. Смотрю на других. И вижу, как те уже аппетитно едят. И я беру первый кусок баранины. Отрываю кусок лепешки. И, наверно, жмурю глаза от удовольствия, потому что, глядя на меня, Сакенов одобряюще улыбается.

— Бишбармак, по-русски, значит: бери мясо всеми пятью пальцами, — ласково щурясь, говорит старый Бесингалиев.

— Полной горстью, — подсказывает Сакенов. Оглядев всех, смеется. — Бишбармак — это вторая основная задача целины. Это значит — бери мясо с целины всей рукой, полной горстью!

…Утро выдалось холодное и ветреное. Мелкая, колючая поземка юлила вихреватыми кругами. Солнце, словно плохо нагретый пятак, едва угадывалось в мутно-молочном просторе. Белое небо и сизая степь. И две черных фигурки. Пряча лица от ветра, старый чабан и Колька чистят на речке прорубь.

У Кольки шапка съехала на ухо. От спины идет пар. Глаза блестят, как маслины. Он все тюкает и тюкает ломом. Старик вылавливает лопатой прозрачные льдинки, сверху будто покрытые толстым слоем бараньего сала. Все больше продолговатое окно чистой воды. Горсти вихреватого снега, бросаемого ветром, тонут в ней тающим сахаром. Старик с беспокойством поглядывает на пасущихся невдалеке овец: тырлу (место в степи, где разбрасывают сено для овец) завтра придется делать на новом месте.

Закоченевшие руки дают о себе знать. И он, шевеля сухими озябшими пальцами, снова вспоминает: уже два дня ему никого не дают взамен Митьки Артемчука, взятого на ремонт тракторов. Эти дни они вдвоем с Колькой. Зимний окот овец в разгаре. И хлопот полон рот, и тут успей, и там.

Овцы одна за другой потянулись к проруби. Пьют. Фыркают. От студеной воды поднимается легкий пар. Старик, забрав с собой ломик и лопату, направляется в кошару. Колька остается следить за овцами.

Прелый запах соломы, шерсти, овечьего молока ударяет в нос, как только старик переступает порог. Но зато здесь теплее. Поставив в угол инструмент, начинает утренний обход. Его не по-старчески зоркий глаз сразу замечает у стены кудряво-серый комок. «Почему мать ему не дает молока?» Он щупает у овцы вымя, заглядывает в рот.

— А, старуха. Зубов меньше, чем у меня, — добродушно ворчит он и высматривает: у какой же овцы ягненок-бутуз? Увидел.

Спервоначала овца брыкается.

— Ничего, ничего, — успокаивает ее старик. — Вон какая ядреная. Молока обоим хватит. А малыш будет жить.

Чабан идет дальше. И уже кончая обход, замечает в углу, отдельно от других, понуро-неподвижную овцу. Уши опущены. Дышит тяжело, с хрипотой. «С ней что-то стряслось!» «Не воспаление ли легких?»

Старик совсем встревожился. Тащит ее в отдельную клетку. Ощупывает живот, горло. Овца дергает головой. Тонкие чуткие пальцы старика снова бережно ощупывают горло. Оно, как подушка. Старый чабан расстроенно качает головой.

«Так, так». Как будто перед ним не овца, а малый ребенок.

Затем берет большие железные ножницы. Серые дымчато-грязные клочья шерсти падают на подстилку. Старик мажет обнаженное место ихтиоловой мазью. Взгляд его задерживается на ворохе темной шерсти.

«М-да! Грязна шерсть. Овцам тяжело и растет она хуже».

А ведь ему надо с каждой овцы сдать по три килограмма. Хорошей, высококачественной. Купать надо отару.

— Хоть бы скорей весна настоящая, — будто жалуясь кому, ворчит он. И вспоминает, как купали овец осенью…

С таким размахом их мыли первый раз. Тогда приехал сам главврач совхоза. Людей подбросили. Молодые, проворные парни-механизаторы с озорством палили костры, грели воду. Затем наливали ванны. А он, старый чабан, вместе с главврачом ходил и только смотрел, чтобы правильно разводили креолиновый раствор. Подсказывал, где надо сменить воду. Вытащенные из ванны овцы шумно отряхивались, их хорошо промытая шерсть лоснилась свежими красками. Старый чабан ходил сияющий, как будто он сам только что вышел из хорошей баньки.

И сейчас, глядя на серую грязную груду шерсти, лежащую у его ног, разволновался. Ему стало жалко овец…

Дома у себя он застал молодого парнишку.

— Ты как попал сюда? — спросил он, вешая полушубок.

— На попутной машине.

— Это хорошо! — старик потер озябшие руки. — Сакенов тебя прислал? Да? Зовут-то как?

— Аркадий Рогожин.

— Аркашка, значит.

Оглядев еще раз парня, он кричит возившейся у плиты жене.

— Хозяйка, давай корми нас! — И Аркашке. — Поешь, да Кольку пойдешь сменишь. Продрог, наверно, там!

Жена наливает им жирный бараний суп.