уже болтался наготове, на шнурке, надетом за уши, и он сразу пустил его в ход. Он осмотрел каждого быстро и небрежно, стоя на некотором расстоянии от них, бесстрастный, как машина. Артуру он велел сказать «девяносто девять», мимоходом выстукал его в нескольких местах и спросил, не болел ли он венерическими болезнями; затем перешел к другому. Артур не осуждал этого врача за его торопливость. Он подумал: «На его месте я тоже, вероятно, торопился бы». Артур старался быть справедливым. Он давал себе клятву сохранить душевное равновесие. Это был единственный исход – спокойно принимать неизбежное. Прошедшей ночью он все это тщательно продумал и понимал, что иначе легко можно сойти с ума.

По окончании медицинского осмотра лысый чиновник ушел вместе с доктором, передав арестантов новому надзирателю, который вошел молча и теперь, все так же молча, разглядывал их. Этот был низенький и тучный, с большой головой на короткой шее и отталкивающими манерами; губы у него были очень тонкие, верхняя – короткая, вздернутая, а большая уродливая голова всегда вытянута вперед, словно он следил за кем-нибудь. Звали его Коллинс.

После молчаливого осмотра надзиратель Коллинс не спеша указал каждому его номер и номер его камеры. Артур превратился в «номер сто пятнадцатый», а камера у него была № 273. Затем Коллинс отпер тяжелые железные ворота и сказал:

– Ну, выходите. Веселее!

Они вышли и под безучастным оком надзирателя Коллинса зашагали рядом к главному корпусу тюрьмы.

Тюрьма своим устройством напоминала колодец – громадный, глубокий, отражающий все звуки колодец, окруженный рядом камер, расположенных в несколько ярусов. Каждая галерея была огорожена массивными железными перилами, так что общий вид всех галерей спереди напоминал огромную клетку. Запах дезинфекционных средств не заглушал сырого, могильного запаха тюрьмы. Почуяв его, Артур содрогнулся.

Надзиратель Коллинс привел Артура в камеру № 273. Она находилась в третьей галерее. Артур вошел. Камера имела в длину тринадцать футов, в ширину – шесть и была очень высока. Стены снизу до половины выложены желто-бурым кирпичом, выше же выбелены. В одной стене высоко прорезано крохотное оконце за толстой решеткой, – вряд ли это можно было назвать окном: даже в яркие солнечные дни сквозь него проникало сюда очень мало света. Электрический шар в металлической сетке, который включали снаружи, в коридоре, тускло освещал камеру. Пол был цементный, и на этом цементном полу стояли эмалированный кувшин и параша. Зловоние, распространяемое сотнями этих параш, придавало тюрьме специфический запах.

Ложем служили нары в шесть футов длиной и в два с половиной фута шириной, с одеялом, но без тюфяка. Над этим ложем, на выступе стены, стояли эмалированная кружка и тарелка с ложкой и оловянным ножиком. Над выступом висела грифельная доска с грифелем, а под доской была предупредительно положена маленькая Библия.

Осмотрев все, Артур обернулся и увидел, что надзиратель Коллинс стоит у дверей, словно ожидая, чтобы он высказал свое мнение о камере, – губу он немного подобрал, голову нагнул вперед. Но, убедившись, что Артур не намерен говорить, он молча повернулся и вышел.

Когда за ним загремела дверь – тяжелая дверь с решетчатым глазком, – Артур присел на край дощатых нар, которые должны были служить ему кроватью. Итак, он в тюрьме. Это тюремная камера, и он заперт в ней. Он больше не Артур Баррас. Он – «номер сто пятнадцатый».

Несмотря на принятое решение, холодный ужас охватил его. Все было хуже, гораздо хуже, чем он ожидал. На воле легко говорить развязно о тюрьме, не имея понятия, что она собой представляет, – а вот когда попадешь в нее, это уже не так просто. Жуткое место! Артур обвел взглядом тесную, слабо освещенную камеру. Нет, что там ни говори, это будет нелегко.

В семь часов принесли ужин. Это был ужин сверх программы, специально для новоприбывших, и состоял он из чашки жидкой овсянки. Несмотря на тошноту, Артур заставил себя поесть. Он ел стоя и, окончив, снова сел на край нар. Он знал, что думать опасно. Но что же больше делать здесь? Библии он не мог читать, на доске писать ничего не хотелось.

Он размышлял: «Отчего я здесь? Оттого, что отказался убивать, отказался пойти и воткнуть штык в тело другого человека где-то на пустынной полосе земли во Франции». Его сюда посадили не за убийство, а за то, что он отказался совершать убийства.

Это было странно, прямо-таки смешно. Но чем больше он об этом думал, тем менее смешным оно ему представлялось. Скоро у него начали потеть ладони – признак нервного расстройства. Пот тек с его ладоней так, что казалось, никогда не перестанет течь.

Вдруг неожиданный звук, что-то вроде воя, заставил его задрожать. Вой доносился снизу, со дна тюремного колодца, с самой нижней галереи, где были камеры-одиночки. Звериный, неудержимый вой, в котором не было ничего человеческого. Артур вскочил. Нервы его трепетали, как натянутые струны, отзываясь на эти жуткие вопли. Он напряженно вслушивался. Вой усилился до нестерпимого crescendo, затем сразу прекратился, оборвался с насильственной внезапностью. Наступившее вслед за тем молчание, казалось, нашептывало догадки о том, каким образом был прекращен вой.

Артур зашагал взад и вперед по камере. Он ходил быстро, все ускоряя шаг. Он ждал, что вой начнется снова, но было тихо. Он почти бегал по бетонному полу своей клетки, когда вдруг зазвонил звонок и потух свет.

Артур остановился как вкопанный посреди камеры, потом медленно снял в темноте свое штемпелеванное хаки и лег на дощатые нары. Но уснуть не мог. Он доказывал себе, что сегодня нечего надеяться уснуть, но со временем он привыкнет к твердой доске. Пока же целый калейдоскоп горьких мыслей мелькал и кружился в его мозгу. Казалось, громадное колесо вертится, разрастается, заполняет камеру. В этом колесе кружились лица, сцены. Отец, Гетти, Ремедж, трибунал, «Нептун», мертвецы в шахте, убитые на полях сражений, люди с мертвыми протестующими глазами – все смешивалось и вертелось, вертелось быстрее и быстрее в этом страшном колесе. Артур влажными от пота руками цеплялся за край доски, ища опоры против этого хаоса. А ночь шла.

В половине шестого, когда было еще темно, зазвучал тюремный колокол. Артур встал, умылся, оделся, сложил одеяло и убрал камеру. Только что он кончил, как в замке повернулся ключ. Странный то был звук – лязгающий скрежет, словно два металла соприкасаются против их воли. Этот звук врезался в самый мозг. Надзиратель Коллинс бросил в камеру несколько мешков, в которых перевозят почту, сказав: «Заштопайте их!» – и с треском захлопнул дверь.

Артур поднял с пола мешки,