всякий раз, и теперь он почувствовал, что пришло время выступить с ним. Поглаживая свои длинные обвисшие усы, он спросил:

– Если бы германец напал на вашу мать, что бы вы сделали?

Артур сделал безнадежный жест и ничего не ответил.

Снова подергав себя за усы, Бэйтс повторил:

– Что бы вы сделали, если бы германец напал на вашу мать?

Артур закусил дрожащую губу:

– Как я могу объяснить свои мысли, отвечая на подобные вопросы? Может быть, в Германии спрашивают то же самое? Понимаете? Задают тот же вопрос о наших солдатах?

– Что бы вы предпочли – убить германца или дать ему убить вашу мать? – с пафосом настаивал Бэйтс.

Артур пал духом. Он ничего не ответил. И Бэйтс, по-детски торжествуя, оглянулся на своих соседей.

Наступило молчание. Все сидевшие за столом, видимо, ждали, что скажет Баррас. А Баррас, казалось, тоже ждал чего-то. Он отрывисто кашлянул, прочищая горло. Глаза у него блестели, на скулах выступил легкий румянец. Он неподвижно смотрел поверх головы Артура.

– Так вы отказываетесь признать необходимость этого великого народного движения, этой потрясающей мировой борьбы, которая требует жертв от всех нас?

Когда заговорил его отец, Артур снова почувствовал, что дрожит, и сознание своей слабости парализовало его. Он страстно хотел быть спокойным и смелым, решительным и красноречивым, – а вместо этого у него тряслись губы, и он способен был только пролепетать, заикаясь:

– Я не могу признать необходимостью то, что людей гонят гуртом резать друг друга, то, что во всей Европе морят голодом женщин и детей. В особенности когда никто, в сущности, не знает, для чего все это.

Краска выступила еще резче на лице Барраса:

– Эта война ведется для того, чтобы навсегда покончить с войнами.

– Это самое говорилось всегда, – воскликнул Артур зазвеневшим голосом, – и это самое будут твердить, чтобы заставить людей убивать друг друга, когда начнется следующая война!

Ремедж беспокойно заерзал на месте. Он взял перо, лежавшее перед ним, и начал тыкать им в стол. Он привык в трибунале к более решительным действиям, и затягивание допроса его раздражало.

– Прекратите эту канитель, – бросил он тихо и злобно, – и давайте ближе к делу.

Баррас, в прежнее время всегда презрительно отзывавшийся о Ремедже, не выказал никакого возмущения, когда тот перебил его. Он по-прежнему сохранял бесстрастие статуи и только барабанил пальцами по столу.

– Какова истинная причина вашего отказа вступить в армию?

– Я уже вам объяснял, – ответил Артур и быстро перевел дыхание.

– Боже праведный! – вмешался опять Ремедж. – О чем он толкует? К чему все эти выверты? Пускай говорит прямо или держит язык за зубами.

– Изложите свои мотивы, – сказал Артуру преподобный Лоу тоном покровительственной жалости.

– Я не могу сказать больше того, что я уже сказал, – возразил Артур, понижая голос. – Я протестую против того, чтобы несправедливо и напрасно жертвовали жизнью людей. Я не буду принимать в этом участия ни на войне, ни где-либо в другом месте. – Произнося эти слова, Артур не сводил глаз с отца.

– Господи боже мой! – вздохнул Ремедж. – Что за дикий образ мыслей!

Тут произошло замешательство. На хорах встала какая-то женщина, маленькая, деловитая, спокойная, – это была вдова Скорбящего, – и прокричала звучным голосом:

– Он совершенно прав, а вы все не правы. «Не убий» – вспомните эту заповедь, и войне завтра же наступит конец!

Сразу же поднялся рев, целая буря протестов. Несколько голосов завопило:

– Позор!

– Замолчите!

– Выведите ее!

Миссис Скорбящую окружили и, подталкивая к двери, выпроводили из зала.

Когда порядок был восстановлен, капитан Дуглас громко постучал по столу:

– Еще одно такое нарушение тишины, и я велю очистить зал!

Он повернулся к своим коллегам. При разборе каждого дела наступал момент, когда следовало собрать воедино разрозненные силы всей комиссии и быстро привести дело к надлежащему концу. А здесь оно явно зашло чересчур далеко. Дуглас слушал Артура с плохо скрытым презрением. Это был грубый невежда, выслужившийся из сержантов, толстокожий деспот с суровым лицом и типично казарменным складом ума. Обратившись к Артуру, он отрезал:

– С вашего позволения, подойдем к вопросу с другой стороны. Вы заявили, что не желаете воевать. А вы учли, чем это вам грозит?

Артур сильно побледнел, инстинктивно ощущая мрачную враждебность, как бы исходившую от Дугласа.

– Это не изменит моего решения.

– Так. Но вы ведь не хотите сидеть в тюрьме два или три года?

В зале мертвая тишина. Артур сознавал, что на нем сосредоточено внимание всей толпы. Он подумал: «Неужели все это происходит в самом деле? И это я стою здесь, в таком ужасном положении?»

Наконец он сказал устало:

– Сидеть в тюрьме мне так же хочется, как большинству солдат – сидеть в окопах.

Взгляд Дугласа стал еще жестче. Он сказал, повысив голос:

– Они идут туда, так как считают это своим долгом.

– Может быть, и я считаю своим долгом идти в тюрьму.

Слабый вздох пронесся в толпе на хорах. Дуглас сердито посмотрел туда, затем оглянулся на Барраса. Он пожал плечами и одновременно бросил бумаги на стол, как бы говоря: «К сожалению, это безнадежный субъект».

Баррас, выпрямившись, словно застыл в кресле. Он озабоченно провел рукой по лбу. Казалось, он прислушивается к тому разговору вполголоса, который вели между собой сидевшие за столом. Наконец он сказал сухо, официальным тоном:

– Я вижу, все вы разделяете мою точку зрения, – и поднял руку, призывая к молчанию.

Объявили минутный перерыв. После него, среди того же гробового молчания, Баррас, глядя поверх головы Артура, прочел приговор.

– «Трибунал, внимательно рассмотрев ваше дело, – начал он обычной формулой, – не нашел возможным освободить вас от военной службы».

Тотчас раздался взрыв аплодисментов, долгое и громкое «ура», и секретарь Раттер на этот раз не отдал распоряжения навести порядок. Какая-то женщина крикнула с хоров:

– Правильно, мистер Баррас! Правильно поступили, сэр!

Капитан Дуглас перегнулся через стол и протянул ему руку. Остальные члены трибунала сделали то же самое. Баррас всем по очереди пожал руки, торжественно, но несколько рассеянно. Он посмотрел на хоры, откуда ему рукоплескали и откуда прозвучали слова той женщины.

Артур все стоял посреди зала, с вытянувшимся, серым лицом, поникнув головой. Казалось, он ждал чего-то, что должно сейчас произойти. Он переживал мучительную реакцию. Как бы стремясь перехватить взгляд отца, он поднял голову. Дрожь пробежала по его телу. Он повернулся и вышел из зала.

В этот вечер Баррас вернулся домой поздно. В передней он натолкнулся на Артура, остановился и каким-то странным тоном, не то огорченным, не то смущенным, неожиданно сказал:

– Ты можешь, если тебе угодно, обжаловать приговор. Ты знаешь,