– Ну, Кэролайн, мне пора ехать. Пусть никто меня не дожидается, – я вернусь, вероятно, поздно. Мы с Гетти едем в Королевский театр. Война войной, а жизнь своего требует. Сегодня идет «Дева гор». Говорят, очень хорошая вещь, и участвует вся лондонская труппа. Гетти очень хочется ее посмотреть.

Он встал, поправил цветок в петлице, затем, упорно не замечая Артура, коротким кивком простился с Кэролайн и вышел из комнаты.

Артур продолжал сидеть за столом, поразительно тихий и молчаливый. Он отлично знал, что Гетти и его отец часто проводят вместе вечера; новые костюмы, бутоньерка, поддельный блеск молодости – все говорило об этом. Началось с миссии искупления: Артур, мол, возмутительно обошелся с Гетти, и обязанность «загладить» это лежит на его отце. Артур подозревал, что их отношения зашли далеко за пределы простого «заглаживания» его ошибки, но он не знал ничего наверное. Думая об этом, он тяжело вздохнул. Этот вздох заставил тетю Кэрри беспокойно зашевелиться.

– Ты почти ничего не ел сегодня, Артур, – шепнула она. – Почему ты не отведаешь пирожков?

– Я не голоден, тетя.

– Но они такие вкусные, дружок, – уговаривала она огорченным тоном.

Он молча покачал головой, глядя на нее как бы сквозь свою боль. У него вдруг появилось желание облегчить душу, излить перед тетушкой то, что его мучило, но он подавил в себе это желание, хорошо понимая, что это было бы бесполезно. Тетя Кэрри добрая женщина и любит его, но из-за своей робости и благоговения перед отцом она просто не способна поддержать его, Артура.

Он встал и вышел из столовой. В передней остановился в нерешительности, поникнув головой. В такие минуты его мягкая впечатлительная натура жаждала чьего-нибудь сочувствия. «Если бы Гетти была здесь!» Клубок подкатился у него к горлу. Он почувствовал себя брошенным, беспомощным. Медленно пошел наверх. Но, проходя мимо спальни матери, вдруг остановился. Невольным движением протянул он руку к двери и вошел.

– Как ты себя чувствуешь сегодня, мама? – спросил он.

Мать быстро оглянулась, лежа на подушках, с недовольно-вопросительным выражением на бледном, пухлом лице.

– У меня мигрень, – отвечала она. – А ты так меня испугал, открыв неожиданно дверь!

– Прости, мама. – Он тихонько присел на край кровати.

– Ох нет, Артур! – запротестовала она. – Не тут, милый мой: я не переношу, когда кто-нибудь садится на кровать, особенно при такой головной боли, – меня это беспокоит.

Он встал, немного покраснев.

– Прости, мама, – сказал он снова. Он поставил себя мысленно на ее место и решил не обижаться на нее. Ведь это его мать. Из глубины памяти вынырнуло воспоминание о ее ласках в детстве, туманное представление о том, как она наклонялась к нему и кружева ее капота нависали над ним, окутывая и защищая его. Растроганный этим воспоминанием о материнской ласке, Артур сказал прерывающимся голосом: – Мама, можно мне поговорить с тобой?

Она недовольно посмотрела на него:

– У меня такая головная боль!

– Я недолго… Мне нужен твой совет.

– Нет, нет, Артур, – возразила она, закрыв глаза, словно испуганная его стремительностью. – Право, не могу. В другой раз, быть может… Сегодня у меня ужасно болит голова.

Артур молча отступил к двери, выражение его лица резко изменилось.

– Как ты думаешь, Артур, – продолжала его мать, не открывая глаз, – отчего это у меня постоянно такие мигрени? Я думаю, не из-за пушечной ли стрельбы во Франции. Знаешь, ведь в воздухе происходят колебания. Конечно, слышать стрельбу я не могу, но мне пришла мысль, что колебания воздуха могут вызвать такие явления… Правда, этим нельзя объяснить мою боль в спине, а она меня в последнее время тоже очень мучает. Скажи, Артур, как ты думаешь, может пушечная пальба иметь какое-нибудь влияние?

– Не знаю, мама, – ответил он глухо и помолчал, стараясь овладеть собой. – Я думаю, вряд ли она может повлиять на твою спину.

– Знаешь ли, на спину я не особенно жалуюсь. Мазь, которую мне дал доктор Льюис, помогает замечательно. Я прочла рецепт: аконит, белладонна и хлороформ – три смертельных яда. Не странно ли, что яд так полезен при наружном употреблении!.. Но о чем я говорила? Ах да, о вибрациях. Я только на днях читала в газете, что ими объясняют сильный дождь, который лил недавно. Это как будто подтверждает мое мнение, и доктор Льюис говорит, что существует совершенно определенное состояние, которое называется «пушечной головной болью». Разумеется, основная причина всего – нервное истощение. Это мое вечное горе, Артур, милый, – сильнейшее нервное переутомление!

– Да, мама, – согласился он тихо.

После новой недолгой паузы Гарриэт снова заговорила. С полчаса она описывала свои ощущения, потом вдруг подняла руку к голове и попросила Артура уйти, так как он ее утомляет. Он молча повиновался. Четверть часа спустя, идя обратно коридором, он слышал ее громкий храп.

Дни шли, а в душе Артура росло сознание, что он одинок со своим горем, отрезан от других людей, чуть ли не отвержен ими. Инстинктивно он начал сужать круг своей деятельности. Он выходил только на работу и даже там ловил на себе странные взгляды Армстронга, Гудспета и некоторых рабочих. На улицах, когда он шел в «Нептун» и обратно, ему часто кричали вслед оскорбительные слова. Раздор с отцом стал всем известен, и это приписывалось его отказу вступить в армию. Баррас без колебаний публично высказывал свои взгляды; его стойкому патриотизму рукоплескали со всех сторон, все находили прекрасным то, что он не позволял естественному родительскому чувству восторжествовать над сознанием долга в годину великого народного бедствия. Артура парализовала мысль, что весь город следит за борьбой между ним и отцом.

В феврале положение все ухудшалось и ухудшалось, а в середине марта начал свою деятельность слискейлский трибунал. Он состоял из пяти членов – Джеймса Ремеджа, владельца мануфактурного магазина Бэйтса, старика Мэрчисона, его преподобия Иноха Лоу из церкви на Нью-Бетель-стрит и Ричарда Барраса, который был единогласно избран председателем. Кроме этих пяти, в трибунале заседал в качестве постоянного эксперта представитель военных властей, капитан Дуглас из тайнкаслских казарм. Раттер, секретарь слискейлского муниципалитета, исполнял также обязанности секретаря трибунала.

С болезненно-напряженным интересом следил Артур за первыми действиями трибунала. Он не долго сомневался в его суровости: одному за другим трибунал отказывал в освобождении от призыва. Дуглас вел себя настоящим самодержцем. У него была манера надменно и дерзко оглядывать являвшихся, затем поднимать глаза и объявлять коротко:

– Этот человек мне нужен.

Ремеджа и Барраса распирал необузданный патриотизм. С остальными они мало считались. Трибунал взял весьма жесткую линию. Он считал, что если человек возражает против строевой службы, то только от таковой