- Интересно, - сказал Слава. – Я жду, что ты сам расскажешь.

- Мой лучший друг.

Слава вздохнул.

- И первая любовь, - уточнил Лев.

Слава ещё раз вздохнул. Они снова помолчали.

- Что с ним случилось?

- Самоубийство. А с родителями… - Лев обвел взглядом два других креста. – Я не знаю.

Слава, замерев с мотыгой, задумчиво потёр переносицу.

- Мама говорила, нет ничего хуже, чем пережить своего ребёнка.

- А зачем она тебе это говорила? – не понял Лев.

- Боялась войны.

- В Чечне?

- Ага.

Слава, выдохшись, сел на землю между холмами Юры и дяди Миши.

- Ненавижу войну.

Лев подумал об отце и сказал:

- Я тоже, - он забрал у Славы мотыгу и прополол ещё несколько сорняков. – Я, наверное, уйду из тира.

Эта мысль пришла к нему неожиданно, и он выдал её сразу, без обдумывания. Слава удивился:

- Ого. Что вдруг?

Лев пожал плечами:

- Я подумал, что мне тоже это всё не близко.

Им понадобилось два часа, чтобы привести могилы в порядок – и то, порядок получился довольно условным: траву вдоль ограды не убрали, уже не хватило сил. Слава снова сбегал в сторожку, чтобы вернуть мотыгу и попросить пакет для мусора, а заодно поинтересовался, не в курсе ли сторож, приходит ли кто-нибудь на могилы к Сорокиным? Тот сказал, что вроде какая-то бабушка приходит, очень старенькая – где-то раз в год. Льва эта новость немного утешила: хоть кто-то.

А Славу – наоборот. Он грустно заметил, убирая сухую траву в мешок:

- Это, наверное, его бабушка. Представь: она вообще всех пережила… Ой нет, не представляй, забей, я сказал фигню.

Льва тронуло, как Слава боялся огорчить его неосторожной фразой.

Закончив, они отнесли скамейку на место

-Спасибо, Григорий», - кивнул Слава и хлопнул по памятнику, как старому другу по плечу.

Когда шли к остановке, Лев решил извиниться перед Славой за ту постыдную сцену – за слёзы, за нытье, за то, что сорвал его из мебельного магазина и помешал выбирать шкаф (ну, или что он там делал на самом деле).

Но Слава неожиданно разозлился на его виноватые оправдания:

- Чего ты извиняешься за чувства? За что ты ещё извиняешься? За то, что дышишь?

Лев растерялся:

- Это… это не то же самое.

- Я хочу видеть тебя без этого пуленепробиваемого жилета, который ты зачем-то нацепил, – вдруг сказал Слава. – Потому что я люблю тебя, а не тебя, – последнее «тебя» он сказал непривычно низким голосом и таким серьёзным тоном – по всей видимости, передразнивающим холодные интонации Льва.

- Но это тоже я.

- Нет, это не ты, и ты дурак, если считаешь, что я этого не понимаю, - сказав это, он вдруг улыбнулся: - Но дураком я тебя тоже люблю.

- А есть… а есть какой-то я, какого ты не сможешь любить? – осторожно уточнил Лев.

- Что за странный вопрос?

- Ты можешь мне что-нибудь не простить?

- Ну… Не знаю. Ты… ты терзаешь котят?

- А ты бы не простил мне терзание котят?

Слава даже остановился, сбив шаг.

- Ты терзаешь котят?!

- Нет! – поспешно заверил Лев. – Ничего такого, правда.

Слава двинулся дальше, с подозрением глянув на Льва:

- С котятами поаккуратней, приятель.

Он засмеялся с ним в унисон, переводя разговор в шутку, и как всегда это был вымученный смех, и как всегда он думал: «Я чудовище, я чудовище, я чудовище. Он не простит меня».

Лев и Слава [56-57]

Ночь перед отлётом Лев провёл дома, в своей кровати. Вечером, за чаем, они неожиданно разговорились с мамой: он задал ей тот же самый вопрос, что она – ему.

- А ты простила папу?

Он предполагал всего два варианта ответа: да или нет. Если она скажет: «Да», это будет грустно, но предсказуемо – в мамином стиле. Если она скажет: «Нет», это будет неожиданным проявлением внутренней гордости – ну, пусть и такой запоздалой. Он бы хотел услышать «Нет».

Но мама сказала:

- Я никогда на него не обижалась.

Лев, закатив глаза, фыркнул, Пелагея возмущенно зазвякала ложкой, мешая сахар в чае. Мама не обратила внимания на их недовольство. Тогда Лев решил озвучить его вслух:

- Это ужасно, мам.

- Ну, почему? – спокойно спросила она. – Это же как обижаться на диабетика, что он не вырабатывает инсулин. Ваш папа был больным человеком.

Ребята синхронно закивали: мол, мы заметили. Мама продолжала говорить, не замечая их ерничанья:

- Но, чтобы стать больным, нужно заболеть. Я уже рассказывала, что он не всегда таким был.

Да, они знали очень короткий пересказ этой истории: папа был хороший, а потом вернулся с войны такой, какой вернулся. Конец.

- Ладно, но когда он «заболел», – Лев интонацией выделил кавычки, показывая, как не согласен с таким определением, – почему ты не ушла?

- А ты бы ушел? – неожиданно спросила мама.

Лев беспомощно мигнул.

- В смысле?

- Ты бы ушел от человека, которого любишь, если бы случилась какая-то… какая-то тяжелая ситуация?

- Я… не знаю.

Мама повела бровью:

- Видишь, как засомневался. Любишь, наверное, кого-то.

Конечно, он подумал о Славе, но трудно было представить, что с ним могут случиться такие радикальные перемены – даже из-за травмы, даже из-за болезни, да из-за чего угодно. Может, в настоящих чудовищ превращаются только потенциальные? У Славы не было ни единого шанса стать чудовищем. Он – лучшая версия человека. Никого лучше Лев никогда не знал. И он думал так не потому, что влюблен: он думал так, потому что это было правдой. Он уже был влюблен в Юру, но прекрасно знал, как Юра может быть гадок, злобен, заносчив, как он может проявляться в сотнях, нет, в тысячах неприятнейших вариациях своего характера.

- Это же как неоказание помощи, - произнесла мама, внимательно посмотрев на Льва. – Есть у вас в медицине такое понятие?

- Есть.

- А почему ты думаешь, что психопатам нужна помощь? – прямо спросила Пелагея.

- Всем нужна помощь, - спорила мама.

- Ты считаешь, он от себя мучился? – иронизировала сестра. – Я думаю, что нет. Может, он и изменился, но в этом своём измененном состоянии был полностью доволен собой.

Лев чувствовал, что не