На Юриной могиле так и висела фотография – та самая, которую Лев, увидев впервые, мысленно назвал «до всего плохого». Деревянная рамка взбухла от многочисленных дождей, а на стекле виднелись разводы грязи. Лев, подойдя ближе, провёл по стеклу рукавом пальто, и Юрины щеки заблестели, будто умытые водой.

Его качнуло вперед, голова закружилась. Как это было странно: вновь увидеть его таким, когда сам Лев – другой, повзрослевший. Он уже давно перестал возвращаться к той ночи, к тем воспоминаниям, к своим первым чувствам – он так и не придумал себе нового отношения к Юре. Каждый раз, открывая бумажник и видя его фотографию, он смущался: «Я ношу при себе фотку ребёнка. И это не мой ребёнок. Это странно». Наверное, вот ещё одна причина, почему он так неистово смял её, бросая в реку: не хотел, чтобы Слава подумал, будто с ним что-то не так. Он знал: это никогда не пройдёт. Ему будет тридцать, сорок, пятьдесят (если он, конечно, сможет пережить отца) и эти чувства, эта странная любовь к лучшему другу детства, всё ещё будет с ним.

Конечно, теперь был Слава. И он уже начал вздрагивать от его имени, как до сих пор продолжает вздрагивать от Юриного. Здесь, стоя у могилы, Лев вдруг подумал: «Если бы Юра не умер, я бы никогда его не встретил». И потом, другая мысль: «А с Юрой у нас бы всё равно ничего не получилось, так что, может, и…».

Он хотел подумать: «…и правильно». Но не успел: мир качнулся в сторону, его замутило. Он схватился рукой за Юрин крест, чтобы не упасть, и почувствовал, как в ладонь впиваются деревянные щепки.

Мне плохо.

Всё происходило, как тогда: жар, приступ тошнотворной слабости, круги перед глазами. Он понял, что может упасть, и осторожно опустился на землю, сел на заросший холм под крестом. В голове мелькали ужасающие картинки: он вспоминал, как рыл здесь землю (или думал, что рыл), пытаясь вытащить гроб наружу, и теперь это стало происходить снова – в его голове. Он видел, как вытаскивает его из-под земли, как открывает гроб, а там – там всё, что может случиться с телом человека за десять лет под землей. Лев не был уверен в точности своих знаний о стадиях разложения, поэтому каждый раз, когда он мигал глазами, сменялись картинки: он видел Юру то зомби-франкенштейном, то оголенным скелетом, то трупным фаршем с личинками насекомых (это было бы хуже всего) – и чем больше представлял его таким, тем глубже погружался в темноту, в беспамятство.

Время от времени он открывал глаза и обнаруживал себя всё там же: сидящим у креста. Он не упал, не съехал, не начал рыть могилу, не потерял сознание. Наверное, если бы кто-то увидел его со стороны, то и не догадался бы, что ему нужна помощь.

Значит, не нужна.

Лев поднялся на ноги, преодолевая дурноту, засевшую в груди, в желудке, и как будто бы сразу – везде, сделал несколько шагов, дошёл до ограды и вцепился в решетку. Он опять сел на землю, привалившись спиной к кованым узорам, и разозлился сам на себя: почему с ним это происходит?

Может быть, я умираю?

И вдруг эта мысль показалась ему такой очевидной, такой логичной: наверняка именно это с ним и происходит. Прямо как с отцом. Тот ведь тоже умер молодым – все только и повторяли, какой молодой и как его жалко. Какая разница: двадцать два или сорок два? Если твоему сердцу суждено рано остановиться, оно обязательно это сделает.

Сначала эта мысль о приближающейся смерти успокоила Льва. Что может быть лучше, чем умереть на могиле своей первой любви? В этом что-то есть – какой-то надрывный трагизм. Но почти сразу он подумал о Славе и спокойствие улетучилось: неужели обязательно умирать прямо сейчас? Это несправедливо. У них всё только началось. Это же прямо как тогда, как с Юрой – всё впервые случается и на следующий день один из вас умирает. Теперь это будет он, Лев? Нечестно!

Смерть вообще не бывает честной.

Лев начал договариваться сам с собой: «Ладно, слушай, ты же почти врач, ты можешь с этим справиться. Тебя учили этому шесть лет. Давай, подумай, что это может быть. Сердце? Ты уверен, что сердце?».

Он прислушался сам к себе: сердце скакало в груди, как бешеное, но не болело, ничуть. Никаких жжений и тяжестей за грудиной – никаких признаков инфаркта. Следующее, что он подумал: инсульт, но специфических симптомов в теле снова не нашел.

Тогда он задумался: а какие вообще симптомы у него есть? У него кружится голова, ему жарко, его мутит. На него накатило отчаяние: это может быть что угодно.

«Ладно, в любом случае, какая мне нужна помощь, если у меня почти всё, что угодно?»

Славина.

«Не-е-ет, - заспорил он сам с собой. – Я не буду его звать, чтобы он тут смотрел, как я сижу под забором»

Ну, тогда умри, умри и оставь его один на один с этим кошмаром.

Чертыхаясь, Лев вытащил телефон из кармана и написал Славе: «Мне нужна твоя помощь. Я на кладбище». Дрожащими пальцами, промахиваясь мимо нужных клавиш, он дописал маршрут: «Прямо от входа налево снова налево за первым же поворотом и ещё раз прямо». Он не проставил ни одной запятой: текст расплывался перед глазами.

Сначала пришла ответная СМС: «Я сейчас приду». Потом Слава начал звонить, но Лев решил не брать трубку (как он будет говорить, если он почти при смерти?) и два вызова подряд пропустил. Потом он представил, как Слава переживает от того, что не может дозвониться, и на третий раз ответил.

Получилось удивительно спокойно:

- Да, слушаю.

- Лев! – крикнул в трубку Слава. – Ты… Ты как? Что случилось?

- Всё нормально.

Он понял, что и правда не может ему объяснить, как он. Ну, как тут расскажешь, что он сидит на кладбище возле ограды, потому что у него инфаркт, или инсульт, или смерть мозга, в общем – всё и сразу? Когда он мысленно прогнал эту ситуацию перед глазами, ему самому стало казаться, что это бред, что он сумасшедший – и это единственный его недуг.

- Всё нормально, - повторил Лев, переглатывая.

- Видимо, что-то не нормально, - упорствовал Слава. – Ты хотя бы в порядке?

- Просто приди, пожалуйста, - прошептал Лев в трубку.

Слава на том