– не только обширного пласта русской лексики, но и целых речевых оборотов (припевок) в ижорском песенном фольклоре (сохраняющем, в частности, самостоятельные сюжеты и темы карело-финского эпоса «Калевала»). Ижоры, в этноязыковом отношении предельно близкие карелам, – речные и морские прибрежные рыбаки, лесные пастухи, сельские ремесленники, с XIII по XVIII в., если не ранее, активно входили в административно-хозяйственную деятельность славяно-русских городов Северо-Запада, осваивая широкий круг функций, от пограничной охраны морских берегов и Невского устья в Средневековье до регулярного продовольственного обеспечения имперской столицы. Соответственно, в ижорской культуре укоренялись черты, происхождением своим обязанные культуре этих городских центров. Водь, родственная восточным эстонцам и более отдаленная от древнерусских и русских центров, специализировалась на морском рыболовстве (и в целом мореплавании) и одновременно – местной железоделательной металлургии, образуя сравнительно обособленный хозяйственный механизм, способный взаимодействовать как с русскими, так и с зарубежными городскими центрами, тяготея к Нарве в Эстонии не в меньшей мере, чем к русскому Ивангороду или Ямгороду (Ямбургу) XV–XVII вв. Карелы Юго-Западной Карелии (Карельского перешейка), в отличие от двух предыдущих народов известные, как и западные их соседи квены – финны Приботтнии, скандинавским сагам в контесте событий эпохи викингов IX–XI вв., испытывали, по сравнению с родственной им ижорой, наряду с древнерусским и русским – западнофинское и распространявшееся вместе с ним, с начала эпохи викингов и Крестовых походов, скандинавское (шведское) влияние; его наличием и проявлениями определяются, в частности, и локальные различия в культуре и языке фракций карелов – ливвиков и людиков, карелов Приладожья и Обонежья – тяготеющих более к этнокультурным зонам Беломорского бассейна и Русского Севера (Рябинин, 1997б; Очерки исторической географии, 2001: 257–409).

Обобщая эту картину тысячелетнего славяно-финского взаимодействия на северо-западе Европейской России, нельзя не обратить внимание на устойчивое присутствие скандинавского фактора, в различной мере, но равно значимого для обеих других составляющих – славянской и финской. Постепенное и волнообразное распространение славян в зону обитания прибалтийско-финских народов, летописной «чуди», со сколь угодно раннего времени (определенно, с рубежа VII–VIII вв.) идет на фоне и «под аккомпанемент» резких и прерывистых импульсов с северо-западного побережья Балтики, со Скандинавского полуострова (Кальмер, 1999). В соседней Эстонии эти импульсы с определенной периодичностью (раз в 300 лет) прослеживаются от эпохи средней бронзы (рубеж II – начало I тыс. до н. э., условно – X–VIII вв. до н. э.) фактически до Крестовых походов Средневековья (XII–XIV вв. в Скандобалтике), причем раз за разом, особенно на ранних этапах, нордический импульс постепенно растворяется в местной культуре, при этом воздействуя на нее и определяя ее своеобразие (Löugas, 1985; Laul, 2001). Территории к востоку от р. Нарвы, видимо, также должны были испытывать воздействие этих импульсов. Материалы исследований последних лет позволяют как будто бы наметить их воздействие в первой половине I тыс. (IV–VI вв.), когда единичные находки в бассейне р. Луги, от о. Тютерс до курганов Турова на Оредежи, можно интерперитровать как своего рода готский импульс.

Важно при этом, что освоение мореплавания в Архипелаге восточной части Финского залива – Большой и Малый Тютерсы, Гогланд, Лавенсаари (Мощный) и др. – определенно относится к периоду допарусного мореплавания скандинавов, предшествующему эпохе викингов. Парусные суда появляются, судя по изобразительному материалу готландских стел, картинных камней, не ранее VII в.н. э. Допарусное мореплавание гребных судов, ограниченное этим хронологическим рубежом, начинается на Севере в эпоху бронзы (с XII в. до н. э.), и во всем этом хронологическом интервале (XII в. до н. э. – VI в. н. э.) теоретически возможна языковая трансформация древнесеверного слова ruth – гребцы в прибалтийско-финское ruotsi – шведы.

Вероятно, эта трансформация уже состоялась, когда наступила эпоха парусного мореплавания викингов и Восточная Европа испытала очередной, новый импульс вторжений скандинавов на морские и речные пути Северо-Запада – собственно варяжский импульс VIII–XI вв. Действие его, особенно в X в., определялось значением развернувшейся международной пушной торговли с Востоком, основными контрагентами которой наряду со славянами и скандинавами выступали прибалтийско-финские, волжско-финские и тюркские народы Поволжья. Товарно-денежный оборот Волжской Булгарии с мусульманскими государствами Средней Азии, в X в. достигавший 1 млн дирхемов в год, в значительной части осуществлялся в Ладоге и оттуда по трассам и стоянкам акватории Финского залива направлялся в Скандинавию (Noonаn, 2001: 206–211).

Инициатива в пушной и иной торговле на речных путях Восточной Европы IX–XI вв. в конечном счете от скандинавов и финнов перешла к славянам (русским), а пушнина Севера оставалась устойчивым и значимым компонентом экономики Русского государства до конца XVII в. Драматичными перипетиями «этнического состязания» в ключевой развилке международных речных путей, Ладоге и Новгороде прежде всего, определилось, по-видимому, и освоение слова ruth в славянской речи IX–X вв., где оно приобрело форму «русь» в первоначальном значении «княжеская дружина» и в ходе становления древнерусской государственности превратилось в название народа и страны, Русь, Россия (Мельникова, Петрухин, 1989). Именно в ходе этих событий славянское население достигло прибрежья Финского залива Балтийского моря и в IX–XI вв. установило определенную степень контроля над устьем Невы и обоими берегами Финского залива. Процесс этот сопровождался, видимо, и определенной консолидацией и перегруппировкой финноязычной «чуди», в частности его результатами можно считать оформление этносов ижоров и карелов, вошедших в XI–XIII вв. в качестве союзников-федератов в состав Новгородского государства.

Третий импульс из средневековой Скандинавии, «импульс Крестовых походов» XII–XIV вв., ярче всего проявился в основании Выборга в 1293 г. Последовавшая через тридцать лет стабилизация границы России и Швеции по условиям Ореховецкого мира 1323 г. на многие века вперед определила этнополитическую ситуацию в регионе, равно как и судьбу сложившихся в нем этносов.

5.8. Бьярмаланд, Кюльфингаланд, Гардар

Beormas, бьярмы – собирательное, достаточно неопределенное и в то же время определенно относящееся к крайнему Северо-Востоку Европы название народа, которое впервые в европейскую литературу Альфред Великий ввел со слов норвежского хёвдинга Оттара (Матузова, 1979: 20, 24, 31–33). Обогнув Нордкап, Оттар по правому борту имел почти необитаемую землю терфиннов (саамов). Следуя береговой линии под северным ветром, он вошел в устье большой реки, отделявшей густо населенную землю бьярмов – Бьярмаланд.

С конца IX в., времен Оттара и Альфреда, и до исландских географических сочинений XIV в. представление о положении, протяженности и границах «страны бьярмов» становилось все более обширным и неопределенным. В XX столетии исследователи по-прежнему искали эту terra incognita от Кандалакши до Перми и от прибрежья Ледовитого океана до Волго-Окского междуречья (Рабинович, 2000: 305–365). Несомненны, во‑первых, принадлежность Бьярмии финским народам (восточнофинским, пермским языкам принадлежит и наиболее прозрачная этимология beormas/пермь), во‑вторых, северо-восточное по отношению ко всем остальным известным в Скандобалтике «финнам» географическое положение; в‑третьих, безусловная включенность в процессы и связи Скандобалтики эпохи викингов, притом, что археологические данные на сей день далеко не соответствуют разрозненным, но разнообразным показаниям письменных источников (Мельникова, 1986: 197–200).

Если рассматривать «полярный рейд» Оттара как одну из первых попыток проложить пути