И метнулся к выходу. Евгений Иванович, не так суетно, поспешил за ним. Егора нашли у вытянутых в ряд дверей хозяйственных построек. Он сидел, скрючившись, на обрубке бревна, обхватив лысую голову растопыренными пальцами. Подойдя ближе, разглядели багровый кровоподтёк, едва прикрытый робкой растительностью.

— Егор, что с тобой? — задал коллеге интересный вопрос Семён Иванович.

Егор ответил неохотно и не сразу:

— Да хрен его знает. Как потолок на голову свалился.

Зорич, не желая мешать профессиональному разговору сыщиков, по запаху нашёл конюшню и вошёл внутрь через небольшую дверь в широких воротах. Серых в яблоках не было, а красивая карета стояла за стеной пустой.

Поддерживая Егора под руки, они довели его до автомобиля и посадили в него. Словоохотливый Грюнберг обрабатывал рану, говоря о том о сём, задал неудобный вопрос, и есаулу пришлось вкратце рассказать о том, что Анна с сыном во Франции, гостит, как сказал Евгений Иванович, смущаясь, у его брата и что там всё хорошо.

— И слава богу! — подхватил Грюнберг, врачуя. — А вот у нас, увы, совсем наоборот. Наши родственники и в Житомире, и в Москве все пишут одно: «Абрам, дорогой, тревожные слухи: не только бедные, но и плохие люди вышли на улицы». Пошли погромы, страшно сказать — даже убивают людей. Наши боятся даже выпускать детей из дома. Чем всё это кончится, боже мой, боже мой!

Попрощавшись с Абрамом Евгеньевичем, они разъехались по домам.

Узнав о произошедшем, Исидор Игнатьевич страшно разгневался и следующим за случившимся днём, собрав задействованных в деле Семёна Ивановича с коллегами, со сверкающими глазами на покрывшемся красными пятнами, бледном от ярости лице, шипя, как змей, долго и нудно внушал заскучавшим соратникам азбуку ремесла сыска. В редких паузах, подустав, пил воду из графина и сверлил глазами собравшихся. Зорич оказался как бы не несущим ответственность за прокол профессионалов, а потому с лёгким сердцем, слушая, набирался опыта.

— Значит, так! — резюмировал Корф, стукнув кулаком по столешнице. — Впредь за подобное буду карать без жалости!

А мог бы и не говорить — всё управление знало, что он и мухи не обидит, а потому покинули кабинет неогорчёнными, получив задание до конца текущей недели, и дружно, едва не хором, пожелали всего хорошего шефу, который ласково смотрел на них, укоряя себя за несдержанность.

Евгений Иванович, закусив губу, распечатал письмо. На стол упала фотография. Димка, показалось, смотрел укоризненно, обхватив за шею прижавшегося к нему Малыша. Анна писала:

«Здравствуй, любимый, здравствуй, самый дорогой мой человек! Только здесь я поняла, какую ошибку совершила, оставив тебя. Тоскливо мне здесь, и Франция никогда не заменит мне Россию. Здесь тихо, сонно даже. Познакомил меня Александр с двумя семьями из России. Одна — пожилая чета из Петербурга. Он профессор-лингвист. Лечится здешним теплом от туберкулёза. Здесь они уже несколько лет, а дети их дома, в столице. При встрече вечерами в их уютном доме он читает вслух европейские газеты. Боже мой! Несчастная Россия! Забастовки, погромы, баррикады. Прихожу домой, долго не могу уснуть. Женя, милый, ты сильный, надёжный. Нет здесь мне без тебя ни уверенности, ни покоя».

Зоричу стало жарко, не отрывая глаз от письма, прошёл к креслу, читая дальше:

«Одна радость здесь у меня — наш Димка. Знал бы ты, какой он проказник! Думаю иногда, как долго он будет помнить тебя, и отгоняю эти мысли. Разлука не должна быть долгой, любимый. Не наказывай меня, я не вынесу такого».

Есаул достал из кармана платок, вытер вспотевшее лицо, шею. Зацепил пальцем ворот сорочки, дёрнул. Пуговица отлетела куда-то. Не сразу найдя место в письме, начал читать дальше:

«У Александра неприятности. Запил. Несколько дней сидел взаперти в охотничьем домике. Никого не пускал. Я очень беспокоилась за него. Но всё, слава богу, обошлось. Как я поняла, он потерял большие деньги. Сейчас уже пришёл в себя, целыми днями возится с Димкой. Потеря его, судя по всему, не была трагической, сказал, что они прошлись по его самолюбию, но он покажет им кузькину мать. Он всё такой же, наш Александр. Говорит, как-нибудь напишет тебе, а пока пишешь ты (это он обо мне), передавай привет братишке. Что я и делаю. Уже вечер. Наш дом стоит на пригорке, внизу улица с редкими фонарями, вдоль — один к одному дома. Ещё ниже — россыпь огней.

Там набережная. Она никогда не спит. Дальше — море, но его уже не видно — чёрное пятно. Солнце село, и там, далеко, лишь бледный краешек неба. Когда меня грызёт тоска, милый, я сажусь у окна и долго-долго гляжу вниз, на набережную, где полно счастливых людей, но они, бедные, не знают об этом, а я завидую им очень. А когда начинаю мёрзнуть, я иду спать. Димка уже спит, как всегда, раскинувшись, я накрываю его, капаю капли для сна и пытаюсь уснуть долго и не могу. Мысли мои украли сон. Они всегда всё те же, грызут и мучают меня. Вспоминаю, как счастливы мы были тогда дома. Это Александр смутил нас. Я не говорю ему этого, не хочу обидеть его. Он любит Димку, да и нас тоже, ему здесь хорошо, он такой. А я всё чаще задаю себе вопрос: надолго ли ещё меня хватит здесь? Устав от бессонницы, брожу, как лунатик, по дому, на веранде сажусь на стул и гляжу в звёздное небо. Женя, милый, мне здесь так плохо без тебя. Может, нам вернуться к тебе, домой? Напиши скорее, сил нет терпеть. Крепко-крепко целую тебя, любимый мой!»

Есаул, дочитав, уронил письмо на колени и долго сидел, спрятав лицо в ладони.

Следующим утром, едва открыв дверь, с порога Корф проговорил радостно:

— Нашлась твоя потеря, есаул. И знаешь где? В столице! А там, не поверишь, угадай где?

— Во дворце, — глухо ответил Зорич. — Она и раньше была там своей, Исидор Игнатьевич.

Не ожидавший такой реакции Корф, нахмурив брови, прошёл к дивану, сел, по привычке положив ногу на ногу, замолчал, задумавшись.

— Послушай, Евгений Иванович, что с тобой? Я был уверен, что обрадую тебя. Не скрытничай. Письмо от Анны? Что-нибудь, не дай бог, с нею?

Есаул резко