Самой королеве он писал «от ума, услаждаемого скорбью; от духа, опустошенного трудом, заботами и горем; от сердца, разрываемого страстью» и твердил о вызволении души «из ненавистной темницы моего тела». Он обращался «к богине, у которой не было времени услышать мои молитвы», но его преклонение было явно формальным. Другие фавориты Елизаветы тоже писали о боли и страдании, но никто и никогда не упрекнул бы Эссекса в отсутствии жалости к себе.

Письма Елизаветы Эссексу в Ирландию свидетельствуют о своего рода замешательстве: «Нас обуревают сомнения в том, что именно рекомендовать вам в тот или иной момент и какие выводы строить на основе Вашего письма нам», – недоумевала она в одном писем, сама пространность которого выдает ее неуверенность в том, что ее команды будут выполняться. К концу июля около трех четвертей английских сил были сломлены болезнью, бежали с линии фронта или даже присоединились к повстанцам… к чему, создавалось впечатление, был готов и сам Эссекс.

Когда Эссекс наконец встретился с Тироном, встреча произошла не на поле боя с мечом в руке, а за столом переговоров с целью заключить перемирие, на которое он не имел ни малейшей санкции королевы. Сводки из Ирландии, с ужасом полученные королевой в Лондоне, подняли вопрос о немыслимой перспективе: что Эссекс может вернуться, чтобы навязать свою волю Англии при поддержке ирландской армии Тирона.

«Из ваших записей следует, что вы с предателем [Тироном] проговорили полчаса, и никто из вас не услышал другого, – писала Елизавета с закономерным возмущением. – И хотя мы, доверившие вам наше королевство, далеки от того, чтобы подозревать вас в союзничестве с предателем, мы все же удивляемся, что ни по благовидности намерений, ни по образу исполнения вы не справились с этим заданием лучше…» Таковы были страхи, условия и угрозы, заставившие Эссекса вернуться из Ирландии в сентябре и оставить свой пост без королевского разрешения. Прискакав от берега с небольшой группой сторонников, в ярости и страхе, подстегивавших его на каждом шагу, рано утром он прибыл в Нонсач, где ненадолго остановилась королева. Он был «настолько полон грязи, что само его лицо было покрыто ею», – писал потрясенный Роуленд Уайт своему господину Роберту Сидни.

Небольшая группа сторонников Эссекса осталась во дворе, чтобы при необходимости отразить преследование, а он в одиночку бежал по анфиладе залов, призванных защищать частную жизнь королевы. В конце концов один храбрый стражник выхватил алебарду и преградил путь командующему английской армией.

Территория, куда он вторгся, принадлежала женскому миру, в который были вхожи только фрейлины королевы. Именно они в поздний период правления Елизаветы проделывали немалую закулисную работу по созданию «маски величия»: утягивали талию королевы в корсет и поправляли жесткий заостренный нагрудник; надевали на голову и закрепляли рыжий кудрявый парик; пристегивали кринолины, державшие юбки; пришнуровывали рукава к лифу и натягивали на всю эту конструкцию жесткое, тяжелое платье, сверкавшее драгоценностями и скрипевшее вышивкой. И хотя королева, будучи женщиной, не могла носить доспехи на поле боя, она ежедневно натягивала на себя свой собственный защитный панцирь.

Раф[240] и драгоценности поверх платья; толстый слой белого грима и карминный порошок на тонких губах, прячущих почерневшие зубы. В конце концов иллюзия Глорианы достигала апогея. Этих действий вполне хватало, чтобы все могли притвориться, что верят в великую иллюзию.

Но в то утро никто еще не успел проделать все эти процедуры. Когда Эссекс в столь ранний час ворвался в покои Елизаветы (которая, по ее собственному признанию, «любила поспать подольше»), она только что встала с постели. Он увидел ее редкие седые волосы, торчавшие вокруг морщинистого лица, – ни один мужчина не должен был застать ее в таком виде! Эссекс давно научился разыгрывать куртуазный спектакль, притворяясь, что ее красота – вне времени. Теперь же это притворство оказалось разоблачено и выставлено на всеобщее обозрение.

Должно быть, королеве потребовалось безграничное самообладание, чтобы невозмутимо остаться на своем месте, спокойно и доброжелательно поприветствовать графа и протянуть ему руку для поцелуя. В чрезвычайных ситуациях Елизавета Тюдор всегда оставалась на высоте.

* * *

Когда Эссекс ворвался в опочивальню королевы, никто и не подозревал, какой кризис на самом деле назревает. Даже если речь не шла о государственном перевороте, вернуться вопреки приказу и ворваться в покои королевы было само по себе возмутительным выпадом против ее авторитета. Елизавета пыталась поверить, что Эссекс – это еще один Лестер; но, когда она раскритиковала поведение Лестера в Нидерландах, тот отреагировал совсем по-другому. Несколько лет назад Елизавету потрясло то, с какой жестокостью люди осмелились ворваться в покои шотландской королевы Марии, «будто она была публичной женщиной [проституткой]», и убить ее слугу Риццио. Теперь Елизавета сама оказалась почти в такой же ситуации.

Раз за разом она уступала просьбам Эссекса, поручая ему командовать своими армиями. Вновь и вновь она лелеяла надежду, что на этот раз – теперь-то уж точно! – он поведет их с благоразумием и осмотрительностью. Теперь надежда вспыхнула в последний раз и угасла, просочившись сквозь тростник на полу.

Покинув опочивальню Елизаветы, Эссекс заявил, что после таких «неприятностей и бурь» в Ирландии он нашел дома «сладостное спокойствие». Но он обманывался. За его несанкционированным вторжением последовала еще одна встреча в полдень, на которой он заявил, что королева по-прежнему «очень любезна», но на третьей встрече в тот же день обнаружилось, что она «очень переменилась». Эссексу было приказано оставаться в своих покоях, а на следующий день предстать перед Тайным советом и как можно правдоподобнее объяснить свое «неповиновение указаниям Ее Величества… презрительное пренебрежение своим долгом, выраженное в возвращении без разрешения, и, наконец, безграничную дерзость заявиться в опочивальню к Ее Величеству». В ту ночь из Нонсача поступил приказ о его судьбе. Они с Елизаветой больше никогда не увидятся.

Эссекса поместили под домашний арест и запретили писать даже жене, у которой только что родилась дочь. Тем временем гнев Елизаветы все нарастал. Ее крестный сын Джон Харингтон сообщал, что она восклицала: «Клянусь Богом, я больше не королева. Этот человек ставит себя выше меня»[241]. А сам Эссекс в это время строчил ей письмо о «непритворном подчинении самой печальной души на земле».

Поскольку от напряжения у него обнаружились симптомы «камней, странгуляции и колики почек», как говорилось в одном письме, Елизавета несколько смягчилась, и, по свидетельству очевидцев, когда она говорила о нем, у нее «на глазах выступили слезы». В декабре медики сошлись