– Никто и никогда не заставит меня произнести столь мерзкое слово!

И, напрягши все силы, он все же настиг Гавейна и разбил ему вдребезги щит. Гавейн сразил его еще раз, откинул ему наголовник[448] и снова велел сдаваться, если он не хочет умереть.

– Убейте меня; а сдаться – никогда!

– Как, рыцарь, может ли быть, что вы предпочтете смерть позору пленения?

– Разумеется.

– Так что же я, – промолвил Гавейн, – упаси меня Боже убить столь благородного мужа; вот только вы у меня уж точно останетесь негодны для седла.

– Поступайте, как вам угодно, – ответил Насьен, – я не сдамся.

Восхищенный таким бесстрашием, Гавейн проявил великодушие, поистине выше всяческих похвал. Он взял Насьена за руку:

– Поднимайтесь, сир, – сказал он ему, – возьмите мой меч; отдаю вам его как человеку, меня поразившему.

Тогда уже Насьену подошел черед выразить смирение:

– Ах! Сир, – воскликнул он со слезами, – не говорите так; это вы должны забрать мой меч; отдаю его вам, я побежден; если я в том и не признавался, то ведь немало рыцарей видели, как было дело; беда моя в том, что я никогда не смогу принять столь чистосердечную уступку.

И тогда оба рыцаря бросились друг другу в объятия; затем они вскочили на коней и затерялись в гуще схватки.

День выдался недобрым для сотрапезников Круглого Стола. Вынужденные убраться восвояси, они развернули коней к городу; но в досаде своей решили перекрыть обратный путь для тех, кто прогнал их с поля боя. Это было первое вероломство, и оно обошлось им дорого. Гавейн, извещенный об опасности, грозящей его друзьям, схватил крепкий дубовый сук, кем-то оброненный в поле, отбросил свой турнирный меч, устремился на рыцарей Круглого Стола и новым своим оружием стал крушить тех, кто посмел его подстеречь. Никто из них не ушел бы живым, если бы Мерлин не надоумил короля Артура объявить конец сражению. Но Гавейн, опьяненный кровью и местью, не слышал сигнала. Понадобилось самому Мерлину явиться перед рыцарями Круглого Стола и провозгласить, воздевая руку к дубовой ветви, обращенной Гавейном в столь грозное оружие:

– Сир рыцарь, вы взяты в плен, сдавайтесь мне. Довольно вы уже сделали на сегодня.

Так закончился турнир, но рыцарям Круглого Стола их поражение не давало покоя, и досада их обратилась в замысел мести, который они вскоре привели в исполнение.

Во дворце, когда отслужили вечерню и стали собираться ко сну, наемники Клеодалисовой родни притаились под деревьями сада, в числе десяти, вооруженные только мечами; с ними была вторая Гвиневра. Горничная новой королевы, едва увидев, что приглашенные прощаются с королями, сказала Гвиневре разуться и раздеться, чтобы лечь в постель; а прежде чем ее уложить, повела ее в сад справить свои надобности[449]. Только они сошли с крыльца, как выскочили злодеи, завладели королевой и, передав другую Гвиневру на руки старухе, перенесли свою драгоценную добычу на берег моря около дворца. Они намеревались уложить ее, лишенную чувств, в ожидавшую их ладью; но Мерлин предупредил Бретеля и Ульфина, и те, тайно вооружась, были наготове, чтобы расстроить заговор. Подобно молнии, обрушились они на похитителей, одних убили, других заставили отпустить добычу; так что потом, обратив их в бегство и сбросив виновную прислужницу с прибрежного утеса в море, они вернули Гвиневру во дворец, где ни в тот вечер, ни наутро никто не догадался, какая опасность ей угрожала. Что же до второй Гвиневры, они отвели ее к себе домой, ни одной душе не сказав, кто она и почему оказалась с ними.

Все тот же Мерлин взялся уведомить короля Леодагана о том, что случилось накануне. Он попросил его прислать трех девиц в покои королевы, чтобы прислуживать ей вместо горничной. Король, дабы убедиться в правдивости этой престранной истории, пришел вместе с тремя девицами, утешил свою дочь, все еще заплаканную, и пожелал присутствовать при ее укладывании. Когда служанки ее раздели, Леодаган подошел к ложу, поднял полог, и поясница его дочери, отмеченная короной, развеяла все сомнения, какие еще могли у него остаться. Не говоря ни слова, он вышел из спальни, оставив трех девиц в сильном изумлении от его поступка. Затем явился король Артур, девицы вышли, и нет нужды говорить, что эта ночь была для молодых супругов отраднейшей в целом свете.

Назавтра Ульфин и Бретель послали к Клеодалису, прося его наведаться к ним. От них он узнал по секрету о тяжкой измене, орудием которой не побоялась стать его дочь.

– Она мне не дочь, – сказал в ответ Клеодалис, – моя дочь никогда бы не пошла на измену.

Пока они вели беседу, пришли Леодаган и Мерлин, которым они втроем поведали о вчерашнем приключении; те и сами знали об этом не хуже. Король после краткого раздумья сказал Клеодалису:

– Сир сенешаль, сир сенешаль, я люблю вас и желаю, сколь могу, преумножить ваши почести; Бог свидетель, ни за что на свете не хотелось бы мне растравить вашу стыдливость; но у вас есть дочь, над которой надобно свершить правосудие; вы же были столь отважны, столь преданы мне, что я не в силах наказать ее по заслугам. И потому я предлагаю вам самому отослать ее за пределы королевства и навсегда запретить ей сюда возвращаться.

– Сир, – ответил сенешаль, – эта несчастная никогда не была моей дочерью; как бы то ни было, я последую вашей воле; но, ей-Богу, я предпочел бы, чтобы ее сожгли прилюдно или схоронили заживо. Никогда ей не достанется от меня ни крохи.

– Не будем об этом, – возразил король, – она уедет, и вы сможете располагать в ее пользу моим имуществом и моими деньгами.

Клеодалис отбыл на другой день и вскоре достиг рубежей Кармелида вместе с той, что слыла его дочерью. В соседнем краю они постучались в ворота одного аббатства, окруженного невозделанными полями. Там и приютили Гвиневру, до того дня, когда явился Бертоле, чтобы забрать ее и сделать орудием еще одной измены[450].

Бертоле этот с давних пор был одним из почтеннейших баронов Кармелида; но, во исполнение мести рыцарю, убившему одного из его кузенов за то, что тот обесчестил его жену, Бертоле, не снизойдя до жалобы королю, бросил вызов своему врагу, настиг его в день Артуровой свадьбы и пронзил мизерикордом[451], носимым под плащом. Совершив это, он вернулся к себе домой, а тем временем два оруженосца, сопровождавшие жертву, подняли тревогу; со всех сторон