Иов Яхве, «что Ты не объявишь меня невинным. Если же я виновен, то для чего напрасно томлюсь?» Даже если он очистится, Яхве все равно погрузит его «в грязь», «ибо Он не человек, как я, чтобы я мог отвечать ему и идти вместе с Ним на суд!». При этом Иов стремится разъяснить Яхве свою точку зрения и жалуется: мол, он-то «не беззаконник, и… некому избавить меня от руки Твоей». Он говорит, что «желал бы состязаться с Богом», что «желал бы только отстоять пути мои пред лицем Его», и уверен, что «будет прав»; Яхве должен его призвать и позволить держать ответ — или хотя бы разрешить подать жалобу. Верно оценивая несоизмеримость Бога и человека, он задает вопрос: «Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь, и не сухую ли соломинку преследуешь?» Бог «ниспроверг» его и «обложил… Своею сетью». Бог лишил его суда, но: «…доколе не умру, не уступлю непорочности моей. Крепко держал я правду мою, и не опущу ее». Друг Иова Елиуй не верит в неправедность Яхве: «…Бог не делает неправды, и Вседержитель не извращает суда», причем непоследовательно ссылается на право могущества: «Можно ли сказать царю: ты нечестивец, и князьям: вы — беззаконники?»; нужно смотреть в «лица князей» и предпочитать богатого бедному. Впрочем, Иов не колеблется и ранее произносит знаменательные слова: «И ныне вот на небесах Свидетель мой, и Заступник мой в вышних!.. К Богу слезит око мое. О, если бы человек мог иметь состязание с Богом…», а в другом месте прибавляет: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он… восставит (меня) из праха…»

567 Из этих слов явственно следует, что Иов, сомневаясь в возможности человека оправдаться перед богом, чрезвычайно затрудняется прогнать мысль о разговоре с божеством на основании права, а тем самым и морали. Ему нелегко признать, что божественный произвол нарушает закон, поскольку Иов, несмотря ни на что, не в состоянии отринуть веру в божью праведность. С другой стороны, приходится мириться с тем, что несправедливость и насилие чинит не кто иной, как сам Яхве. Иов не может отрицать, что восстает на бога, которому нет дела до моральных суждений и который, соответственно, не признает никакой обязательной для себя этики. Возможно, самое важное в Иове то, что, столкнувшись с таким затруднением, он не заблуждается насчет единства бога, что он ясно понимает: бог находится в противоречии с самим собой, притом столь полно, что Иову суждено обрести в нем помощника и заступника против него же самого. В Яхве он отчетливо прозревает зло — и не менее четко видит добро. В человеке, причиняющем зло, мы вовсе не ожидаем найти помощника. Но Яхве — не человек; он — гонитель и помощник, в одном лице, причем одна сторона в нем не слабее другой. Яхве — не раскол, а антиномия, тотальная внутренняя противоречивость, выступающая необходимым условием его чудовищного динамизма, всемогущества и всеведения. Исходя из такого понимания, Иов упорно стремится «отстоять пути свои» перед богом, то есть донести свою точку зрения, поскольку Яхве, при всей своей гневливости, еще и заступник перед богом человека, подавшего жалобу.

568 Тот, кто впервые слышит об аморальности Яхве здесь, удивится такому пониманию бога, которое мы видим в Иове. Но все эти мгновенные смены настроений и губительные припадки божественного гнева известны давным-давно. Яхве выказал себя ревностным блюстителем морали, особенно чувствительным в отношении праведности. Поэтому его постоянно приходилось славословить как «праведного», что, по-видимому, было для него немаловажно. Благодаря этому обстоятельству, этой характерной черте, он обладал личностью, которая отличалась от личности более или менее архаичного царя лишь размахом. Его ревнивый и ранимый характер, недоверчивая слежка за вероломными сердцами людей и их сокровенными мыслями — все с необходимостью вело к личностным отношениям между богом и людьми, а последним оставалось только ощущать вызов, обращенный к каждому лично. Это существенно отличало Яхве от повелевающего мирозданием Зевса-отца, несколько отстраненно благоволившего хозяйству мира, позволявшего тому идти своим освященным стариной чередом и каравшего лишь за отступления от правил. Зевс не морализировал, а правил сугубо инстинктивно. От человека он не требовал ничего помимо положенных жертвоприношений, а заботиться о людях и вовсе не желал, не имея на их счет никаких планов. Зевс был образом, но никак не личностью. А вот для Яхве человек был очень, даже первостепенно важен. Яхве нуждался в людях (как и те нуждались в нем), настоятельно и лично. Зевс тоже впадал в гнев и швырял молнии, но такая участь подстерегала только злостных нарушителей заведенного порядка. Против человечества в целом он не имел ничего, да оно, в общем-то, его и не интересовало. Зато Яхве чрезвычайно пристально следил за людьми — и за родом, и за отдельными индивидуумами, — злился, когда те вели себя не так, как он желал или ожидал, как будто не задумываясь в своем всемогуществе о том, что в его власти создать нечто лучшее, нежели эти «скверные глиняные горшки»[677].

569 При столь очевидно личностном отношении к своему народу со стороны Яхве было вполне ожидаемо заключить подлинный союз, распространяемый и на отдельных лиц — например, на Давида. Согласно 88-му псалму[678], Яхве сказал Давиду:

«…милости же Моей не отниму от него, и не изменю истины Моей.

Не нарушу завета Моего, и не переменю того, что вышло из уст Моих.

Однажды Я поклялся святостью Моею: солгу ли Давиду?»[679]

570 Но все-таки тот, кто столь ревниво следил за соблюдением законов и договоров, нарушил собственный обет. Нынешний щепетильный человек почувствовал бы, как распахнулась бездна и под ногами заходила земля, ибо он ожидает от своего бога превосходства над смертными в любом отношении — чтобы божество было лучше, выше и благороднее, но не ждет моральной податливости и ненадежности, когда допустимо даже клятвопреступление.

571 Разумеется, к архаичному божеству нельзя предъявлять требования современной этики. С точки зрения человека ранней архаики, все выглядело несколько иначе: его боги процветали и плодоносили всем подряд — как добродетелями, так и пороками. А потому их можно было наказывать, брать в плен, обманывать, натравливать друг на друга, притом они не теряли в престиже — а если и теряли, то ненадолго. Тогдашний человек настолько привык к божественным причудам, что не слишком обращал внимание, когда они происходили. С Яхве, безусловно, было несколько по-другому, ибо уже довольно рано личные и моральные узы начали играть значительную роль в религиозных отношениях. При таких обстоятельствах