сам был богом. Но в метафизике тех времен отсутствовал δεύτερος θεός, второй бог, если не считать таковым Сатану, который владел слухом Яхве и мог оказывать на того влияние. Ему единственному дозволялось ошарашивать божество, путать и вынуждать к обширным нарушениям собственного уголовного законодательства. Это действительно серьезный противник, настолько компрометирующий своим близким родством, что необходимо держать его в строжайшей тайне! Яхве должен прятать его в лоне своем от собственного сознания, а несчастного и верного раба выставлять враждебным жупелом (Popanzen), дабы покрыть пугающие «лица… тьмою» и удержать себя в состоянии бессознательности.

595 Организация воображаемого единоборства, произносимые речи и внушительное зрелище первобытного зверинца получили бы, пожалуй, неполное объяснение, сводись они только к негативному фактору боязни Яхве перед осознанием и к релятивизации следствий. Конфликт становится для Яхве насущным, скорее, из-за некоего нового факта, разумеется, не укрывшегося от всеведения. Но в данном случае это наличествующее знание не приводит ни к каким выводам. Тот новый факт, о котором идет речь, есть нечто, прежде небывалое и неслыханное: какой-то смертный благодаря своему моральному поведению возносится, сам того не желая и о том не ведая, выше небес, откуда может разглядеть даже изнанку Яхве — бездонный мир «чрева»[687].

596 Понимает ли Иов, что открылось его взору? Он достаточно мудр или умудрен опытом, чтобы не выдать этого. А его слова дают основание для любых догадок:

«Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено».

597 Яхве и вправду может все, он просто позволяет себе все, и глазом не моргнув. Без зазрения совести он может проецировать свою теневую сторону и оставаться бессознательным за счет человека. Он может кичиться своим сверхмогуществом и вводить законы, которые для него самого — не более чем пустой звук. Убить или поразить человека до смерти ему ничего не стоит, а если заблагорассудится, то он, словно grandseigneur (сеньор, феодал), может даже возместить своим подневольным крестьянам тот урон, который нанесен их нивам: «Ах, ты потерял сыновей, дочерей и рабов? Не беда, я дам тебе других, получше».

598 Иов продолжает (наверняка с потупленным взором и вполголоса):

«Кто сей, помрачающий Провидение, ничего не разумея? —

Так я говорил о том, чего не разумел,

о делах чудных для меня, которых я не знал.

Выслушай, взывал я, и я буду говорить,

и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне.

Я слышал о Тебе слухом уха;

теперь же мои глаза видят Тебя;

Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь

в прахе и пепле».

599 Иов разумно соглашается с агрессивными словами Яхве и простирается перед божеством ниц, как если бы действительно был побежденным противником. Его речь звучит недвусмысленно, но вполне могла бы иметь второй смысл. Он хорошо усвоил свой урок и пережил «дела чудные», понять которые не так-то просто. Ранее он знал Яхве только «слухом уха», а ныне познал в реальности, больше, нежели Давид; урок поистине столь содержательный, что забыть его попросту невозможно. Прежде он был наивен, грезил, может быть, о «милосердном» Господе, благосклонном владыке и праведном судье, воображал, будто «завет» есть предмет права, а договаривающаяся сторона вправе настаивать на полагающемся по закону; будто бог крепок в истине и верен — или хотя бы праведен; как позволяют считать Десять заповедей, будто бог признает некие этические ценности или, по крайней мере, чувствует себя связанным своим правовым состоянием. Однако, к собственному ужасу, он выяснил, что Яхве — не только не человек, но в известном смысле меньше человека; он таков, как Яхве говорит о крокодиле:

«На все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости».

600 Бессознательность естественна для животного. Как и все древние боги, Яхве обладал животной символикой, неприкрыто опиравшейся на гораздо более ранние териоморфные фигуры богов Египта, особенно Гора и четверых его сыновей. Из четырех «животных» Яхве лишь одно имеет человеческий лик. Видение Иезекииля приписывает богу в образе животных три четверти звериного и лишь четверть человеческого, а «верхний» Бог на престоле из сапфира выглядит только подобным человеку. Эта символика объясняет поведение Яхве, с человеческой точки зрения совершенно невыносимое. Это поведение того, кто по большей части бессознателен, а потому не подлежит моральным оценкам: Яхве — некое явление, а «не человек»[688].

601 Не составит затруднения предположить в речи Иова подобное содержание. Как бы там ни было, Яхве в конце концов успокаивается. Еще раз подтвердилась действенность терапевтической процедуры безропотного приятия. Но в отношении Яхве к друзьям Иова все еще сквозит что-то нервозное: они «не так верно» говорили о боге. Следовательно, проекция фигуры скептика распространяется — надо признать, почти комически — даже на этих уважаемых и несколько филистерски настроенных лиц, словно от того, что они думают, зависит бог весть что. Сам факт того, что люди способны думать, тем более о божестве, жутко раздражает, и это надлежит как-то прекратить. Ведь происходящее слишком уж схоже с поведением беспутного бродяги-сына, которое частенько уязвляет бога в больные места. Сколь часто ему приходилось сожалеть о своих неразумных порывах!

602 Непросто избежать впечатления, будто всеведение постепенно близится к некоему осознанию, будто брезжит некое прозрение, чреватое, как кажется, самоистреблением. Правда, заключительное речение Иова сформулировано так, что с достаточной уверенностью позволяет надеяться на окончательное исчерпание разногласий.

603 Мы — поясняющий хор великой трагедии, которая еще ни в одну эпоху не утрачивала своей жизненности — воспринимаем все, конечно, не совсем так. Наши современные чувства ничуть не убеждают в том, будто глубокое преклонение Иова перед всемогуществом божественного присутствия и его мудрое молчание являются истинным ответом на вопрос, подброшенный сатанинской проделкой для спора с богом. Иов не столько отвечает, сколько разумно откликается, выказывая изумительное самообладание, но недвусмысленный ответ все же не звучит.

604 А как же — если присмотреться к очевидному — та моральная несправедливость, которую претерпел Иов? Или человек в глазах Яхве столь ничтожен, что не достоин даже какого-нибудь «tort moral» (морального вознаграждения)? Это противоречило бы тому факту, что Яхве жаждет человека и что для него крайне важно, «праведно» ли говорят о божестве люди. Он цепляется за верность Иова, от которой для него зависит столь многое, что ради своего испытания он не остановится ни перед чем. Такая установка придает человеку едва ли не божественное положение, ибо, что иное во всем белом свете может что-то значить для