Шрифт:
Закладка:
Нет, только не это. Рой расстроен. Уничтожен. Он же так скучал, так мечтал, как снова начнет снимать. Это вернет жизнь. А к ней приложит смысл. И вместе они станут тем кислородным коктейлем, который позволит ему дышать.
— Где ты? — Маккена не знал, произнес ли он это вслух или только подумал.
Он не ждал ответа. Скорее знал, но ему ответила тишина.
— Пытаюсь понять, ты ли это.
Рой оглянулся. Вернее, ему так показалось. И слышал ли он голос или это наваждение?
— Не может быть.
— Раз не может, зачем спрашивал? Ты же звал меня, я ведь не ослышалась?
— Я скучал.
— Знаю.
— Хотел вот поснимать, не вышло.
— Вижу.
— Не хочешь взглянуть на снимки?
— Зачем, раз не вышло?
— Я думал, ты не вернешься. Боялся.
— Я думала об этом, но… я хочу тебе помочь. Теперь я точно знаю, что нужна тебе.
— От меня отвернулись все. И ты тоже.
— И я тоже. Ты же сам так хотел…
— Почему тогда?
— Ты знаешь теперь, что виноват. Значит, есть шанс что-то исправить. Считай, я — первое, что ты вернул.
— Спасибо.
Рой понял, что действительно скучал. Муза. Как давно он не видел, как непослушно скатываются с плеч крутые локоны ее рыжих волос. Он забыл, как плывут и растворяются неровные колечки дыма, когда она курит. А звон малюсеньких бубенчиков на браслетах вокруг щиколоток? И шуршание платьев? Маккена потянул носом воздух. Чуть уловимый запах ароматного вишневого табака и лаванды коснулся тончайших струн его внутренней арфы, и она завибрировала, пробуя первые ноты едва различимой музыки воспоминаний.
— Снимки отвратительные, — словно зевая, произнесла муза. — Ты прав. На редкость отвратительные.
— Не понимаю, почему… Я — как ребенок, который только пробует карандаш.
— Твой карандаш сломан. Смотри душой, чтобы услышать внутреннюю суть. Ты должен чувствовать, как она звучит. Скажи мне, что ты видишь?
Рой задумался. Он смотрел на наручник и понимал, что эта самая суть где-то рядом. Она здесь. Просто прячется за пленкой воздуха. Он почти слышит движение ее крыльев, но она неуловима.
— Свобода и несвобода, как начало и конец…
— Да, но это не совсем то, что ты ищешь. Еще.
— Тленность.
— Не то. Еще. Какое отношение к этому имеешь ты?
И Рой понял.
— Одиночество. Крик одиночества. Вопль.
— Вот. Теперь возьми камеру и сними его. Сними так, чтобы оно выло, вопило, скулило. Взорви им картинку.
Муза говорила, и голос ее пропитывался нотами страсти. Она заражала ею Роя, и он заводился. Подобно створкам объектива одна за другой щелкали и открывались створки его души. Адреналин пропитывал кровь, и она густела, заставляя сердце очнуться. Муза ступала босыми ногами, и Маккена вновь слышал легкое позвякивание бубенчиков. Он снимал. И шест, и наручник истекали одиночеством. Бесконечным. Бездонным. Безвременным.
Рой вышел из машины и направился к дверям клуба.
— Привет, Билл.
— Боже мой! Какие люди! И без охраны! Тебя долго не было…
— Путешествовал. Вокруг света.
— И как там свет вокруг?
— Однообразен. Могу войти или вызовешь Стива сюда?
Рой мялся в дверях. Дать бы ему в руки шапку, и он вполне сошел бы за просителя к царю. Стив работал за столом, не сразу обратив внимание на посетителя.
— Да, — машинально бросил он, не поднимая головы от бумаг.
— Здравствуй, Шон.
А вот это уже было неожиданно. Неожиданно так, что Стив даже вздрогнул. На пороге стоял Рой… и не Рой. Нет, конечно же, Рой, но только тогдашний, каким был еще пару лет тому назад. Шон смерил его взглядом, взвесил в уме, прикинул, как ему к лицу черная шелковая рубашка в мелкую светлую гусиную лапку и пришел к выводу, что… ну, то есть к тому, что обычно думают мужчины геи, бросив взгляд на того, кто хоть как-то отвечает их эротическому представлению о мире. Нельзя сказать, что Шону нравился какой-то определенный тип Роя. Это будет не совсем правдой. Вернее, совсем неправдой, потому что Рой нравился ему любой. Трезвый, пьяный, больной, здоровый. Это были разные ипостаси того Роя, который определенно при совокупности недостатков все же был идеальным. Просто эта его идеальность, видимо, имела достаточно жидкую консистенцию и стекала при малейшей тряске то в одну, то в другую сторону. В общем, Маккена был настолько разнообразен, что в каком бы он состоянии ни был, всегда чего-то не хватало. Когда он был трезв, не хватало пьяного куража. Когда был пьян, не хватало трезвой рассудительности. Если был болен, куда-то пропадала уверенность, нанизанная на самоуверенность, и так дальше, следуя от пункта к пункту бесконечного списка. Маккена — как соль. Коли мало его, все становится однообразно безвкусным. Ну, а уж если переизбыток, он ощущается везде. Но все же какая-то главная его внутренняя субстанция оставалась незыблемой, и всякий раз попадая в нее, Стив начинал плавиться.
— Проходи, — произнес он, понимая, что это что-то не то. Настолько не то, что теперь он не знает, как это исправить.
— Прости, — сказал Маккена, и Шон почувствовал, как давно хотел сделать именно это.
Безусловно, он будет скрывать. Другой вопрос — долго ли? А как он мог не простить? Не простить кого? Роя? Узнай он про это, сам бы себе не поверил. Даже, если бы он усердно тренировался все это время, то теперь понял бы, что не достиг ровным счетом ничего. Маккена мнется в дверях, и если удастся не признать, что он — милашка, то не удастся признать уже ничего.
Стив сделал неопределенный жест рукой. То ли приглашал войти, то ли дарил половину мира, то ли пытался оставить для себя пути к отступлению.
— Кофе? Или что покрепче?
— Что покрепче, — подтвердил Рой, и Шон понял, что терпит крушение.
Посыплись надежды, а за ними заныли точки, на которых они только что крепились. Мгновение прощелкало кучу более мелких мгновений, и…
— Ристретто (1). Двойной.
И вот в этом весь Рой. Сначала опустил, утопил, а после резко выдернул и встряхнул. А, да. При этом еще и пожал плечами. Пошутил. Пожалуй. Ну, а раз выдернул, то и… это он тоже делает просто так… потому что так только Рой и делает. Только Рой.
Сорвался. Сгреб Шона и поцеловал. Продолжительностью в пять минут. Как-то совсем не целомудренно. Можно сказать, в пол силы и в пол глубины, но достаточно ясно давая понять, что не рассчитывает ни на что, кроме прощения. Просто не потерпит другого.
Стив не заметил момент, когда в карих с зеленой россыпью брызг глазах сузились черные кружочки. Сузились, чтобы скрыть, как в глубине из тлеющих угольков вспыхнули фейерверком озорные искры. Шон не ожидал… Да, какая разница? Разве хоть раз Рой объявлял заранее, что нападает? У него свои правила, в которые никогда не входили переговоры о помиловании.
Весна в этом году вылилась с азартом. Видимо, природе порядком надоело серое уныние вокруг, и она то ли всем, то ли себе сделала подарок. Теплые, пахнущие летом дни вечером смущались своего буйства, позволяя вечерней прохладе чуть навести порядок. С наступлением утра все вновь смешивалось, вспенивалось и шло кувырком. Природа ребенком резвилась в этой чехарде, позабыв, что ей уже не один миллион лет.
Дженнифер сидела в саду, наслаждаясь оплавляющимся днем. Она читала какой-то роман, чуть покачиваясь на качелях, и ждала Энди. Снотворное содержание книги с завязшем в трясине сюжетом позволяло ей параллельно думать. Она несколько раз пробежала взглядом пару страниц, но вряд ли смогла бы пересказать, о чем шла речь. Единственное, что она смутно помнила, что героиня была в чем-то желтом, верхом на лошади, у которой было что-то непонятное с расцветкой. Вечер крал содержание, накидывая на книгу невидимую ткань из сгущающейся серой органзы. Прохлада тонкими иголками проникала сквозь кожу, нитями протягивая за собой волнение. Время тянулось и растягивалось, а Энди все не было. В волнение потихоньку вплеталась нить обиды. Двадцать восьмое апреля. День рождения парня. Такое сказал. Джен никогда ничего не говорила об этом, тайно готовя сюрприз. Мальчишка тоже ничего не говорил, словно его вовсе не интересовал этот день. Уставшая от ожидания еда вяла, свечи давно сгорели, да и ночь лениво расположилась дремать до утра. Дженнифер села за стол, налила вина и задумалась. Она размышляла о своей жизни. Думала и понимала, что судьба
