старой болью несуществующие крылья. Мальчишка почти помнил, как они раскрывались, взмывая великолепным изгибом. Он смотрел на фигурку и думал о том, как же много весит грех. Он тяжелее, чем кажется, и уже никогда… никогда он не сможет… не ощутит дрожь расправляющихся белоснежных перьев.

— Энди, — тихо позвал охранник. — Энди.

— А? Да? Что? — ответил парень, еще не стряхнув с себя паутину сна.

— К тебе посетитель. Говорит, что это очень важно и срочно.

— Кто?

— Не знаю. Какой-то молодой человек. Пустить?

— Давай.

Парень поднялся и натянул футболку. Тень боли пробежала по лицу и сорвалась, исчезая. С глади зеркала на него взглянул уставший человек с припухшими кругами под глазами.

— Хреново выглядишь, — сам себе признался Энди. — Я бы пожалел платить тебе даже доллар.

— На себя смотришь, — словно ответило отражение. — Сам не лучше.

Мальчишка обернулся и растерялся от неожиданности. Алекс. Мнется в дверях, словно нашкодивший котенок.

— Привет, — без эмоций поприветствовал Энди. – Ты, наверное, за справкой? Прости, совсем позабыл. Она готова.

— Я не могу без тебя, — признался Алекс. — Думал, смогу. Не получилось.

— Я — лишь проститутка, — произнес Энди, особо выделяя определение. — Я торгую любовью. По нескольку раз в день. Тебе не нужно это. Поверь, я знаю, что говорю.

— Мне все равно. Я понял, что люблю тебя.

— Не стоит этого делать.

— Чего не стоит делать?

— Любить. Любви нет. Я проверял. Это всего лишь иллюзия. Обман плоти, не более.

— Мне без разницы, что ты говоришь, потому что я знаю, что сам говорю. Я люблю тебя, Энди. Давай уедем? Далеко. Никто не будет ничего знать…

— Знать будешь ты, и знать буду я. Это всегда будет стоять между нами.

— Я привыкну. Я смогу. Дай мне время.

— Может быть, но я — вряд ли, и время здесь не поможет.

Энди протянул листок с результатами анализов. Только сейчас Алекс заметил содранную кожу у парня на запястьях и синяки на предплечьях.

— Что это? — заволновался он.

— Ничего. Так. Ерунда.

— Тебя кто-то бил?! Если так…

— Не так. Меня все только любят, просто каждый по-разному проявляет свои чувства.

— Энди, — Алекс притянул к себе парня, крепко обнимая, но Энди взвыл от боли. – Что?

— Ничего. Все нормально.

Он попытался отстраниться, но Алекс настаивал, схватив за плечо. Из глаз Энди почти посыпались слезы, и он не смог сдержать еще один вздох со стоном.

— Повернись спиной, — настаивал Алекс.

— Нет!

— Повернись! Хочу увидеть эту твою любовь за деньги.

Он развернул Энди и задрал футболку. Спину мальчишки вдоль и поперек пересекали борозды содранной кожи. Вопросов не оставалось. Любовь за деньги вколачивалась хлыстом.

— Уходи, Алекс, — дернулся парень, высвобождаясь из его хватки.

— Энди!

— Уходи. Мне еще работать всю ночь, чтобы выплатить огромный долг. Возьми справку. Я чист. Так что можешь быть спокоен.

— Я не уйду!

— Не заставляй меня делать так, чтобы тебя выводили. Мне больше нечего добавить, кроме того, что я желаю тебе найти человека, у которого не окажется таких проблем, как у меня. Прости. Я думал, что для меня еще осталось что-то в этой жизни, но теперь даже рад узнать, что нет. Так проще. Не надо надеяться и ждать.

Энди опустился на кровать, сжав голову ладонями. Внутри беспорядочно шарахались мысли. Они бились о кости, устраивая страшную круговерть. Через центр головы, упираясь основанием в четвертый позвонок, пилоном проходило осознание. Это все. Все! Вот он и прожил свою очередную жизнь. Все уже было, и осталось только дотянуть до самого логического конца. Просто доползти и сгинуть. Желательно на обочине, и что б никто потом не опознал его личность. Жизнь вновь захлопнула перед ним дверь. Что толку стучать, когда по ту сторону — никого? Что толку стенать, раз с той стороны никто не услышит?

1 — Многокомпонентный алкогольный коктейль, включающий пять видов разного крепкого алкоголя.

* Вот и все.

Часть 26. TWO YEARS

26.TWO YEARS…*

Рой вернулся в студию. Он уже понемногу начал забывать, как это возвращаться домой. Тихо. Гостиная напоминает запасник какого-то музея, куда давно не заглядывали служители. Сонно располагаются предметы. Висит слежавшийся нетронутый воздух, и только луч солнца греется на теплой поверхности стола. В доме ни души. Ни животных, ни цветов. Даже мухи не выжили от одиночества и голода. Как-то обостренно слышатся звуки, словно не подходят по формату и наложены из другой реальности. Обостренно шуршат пакеты, скрипит кожа на куртке, и хрустят песчинки на подошве. Душа дома, наверное, где-то спит, не расслышав возвращения хозяина, и Рой ступает осторожно, чтобы не потревожить ее. Почти два с половиной месяца он не был дома, и его флюиды в обнимку с феромонами растаяли, словно их и не было вовсе. Чисто. Даже слишком, чтобы Маккена понял, что так может быть. Холодильник хранит девственную чистоту, и Рою ничего не остается, как отправиться в студию. Он не был здесь тысячу лет. Нет, мало. Три тысячи лет. Точно, три тысячи лет и еще пару дней. Он словно вернулся из какого-то другого мира. Да, и вернулся в другой мир. Нужно время, чтобы они совместились, эти миры, вошли один в другой, проросли венами жизни и опять наполнились смыслом. Рой неспешно прошелся по комнате. Ему нужно вновь привыкнуть, вбить где-то кол и идти от него, как от точки отсчета. Это как после катастрофы, когда понимаешь, что выжил. Один. Случайно. Это почти то же самое, что катиться с оглушающим грохотом по склону, врезаться в дно и чудом уцелеть. Вот он теперь и стоит на этом самом дне, задрав голову, и боится думать, с какой высоты упал. Сейчас придет осознание того, что падал-то он вовсе не один. Вместе с ним рухнула и его жизнь, и его привязанности, и все, что он так любил. Что теперь делать с этим мелким перемешанным боем, Маккена не знал. Он — путник, заблудившийся где-то и шарящий по карманам в желании понять, что в них есть, и на что он может рассчитывать. Студия хранит молчание. Не подсказывает, но и не отвергает. Прими решение сам, и она подчинится, займет твою форму и подстроится.

Треножники с камерами выглядят мертвыми экспонатами в музейном зале древней жизни Роя Гейла Маккены. Шест как распорка доисторического жилища и… Роя передернуло. Наручники. Так и остались лежать, пристегнутые одним кольцом к пилону. Второе кольцо виновато открыто. Не смогло. Не удержало. И он сорвался. Стив. Сегодня воспоминание прошло больнее, чем обычно, хотя Маккена думал о нем каждый день. Как он нужен ему! Рой даже не мог предположить. Ни разу. Ни разу за все… уже больше, чем десять лет. Он не чувствовал, как глубоко в нем обитает Шон. Ходит свободно внутри, но Рой не может дотронуться, словно между ними стекло. Стив ходит там, улыбается, шутит, а Маккена зовет его, но тот не слышит. И Энди не слышит, потому что тоже ходит за стеклом. И муза не слышит. Рой помнит… он видел, как она ушла. Зато свобода рядом. Везде. В каждом углу. Хочешь, пей ее рюмками. Хочешь, черпай ведрами. Хочешь, бери веревку, мыло и иди, топись в ней. Она проглотит без отрыжки и даже не заметит.

Рой взял фотоаппарат. Погладил ладонью. Поднялся на подиум и заглянул в глазок. Квадрат с крестиком посередине. Когти его ловушки. Они словно выстреливают, чтобы схватить цель, пригвоздив ее к вечности. Впиваются, парализуют ядом и сковывают, чтобы никогда больше жертва не смогла шевельнуться. Это — верный сокол Маккены, дрессированный на захват. Он готов рвануться по первому щелчку объектива, чтобы в следующее мгновение снова повторить бросок. Наручник на шесте. Щелчок. Кадр. Не то. Не достает света. Еще щелчок. Кадр. Не то. Не хватает одиночества. Еще попытка. Опять не то. Потерян смысл. Снимок за снимком, и на всех просто шест и просто наручник. А еще шок. От того, что в картинке нет объема. Рой рвется. Зря. На всех кадрах просто шест и просто наручник. И это не катастрофа. Это посткатастрофа катастрофы. Уже и пот бежит по спине, и шум в ушах, а на снимках бессмысленная металлическая труба, и на ней не понятно какого рожна неуместно прицеплен наручник. Труба и наручник. Ну, сцеплены. Ну, металлические оба. И что? Мало ли, что с чем сцеплено? Повод все подряд снимать? С таким же успехом велосипед привязан к забору, поводок пристегнут к собаке,