чтобы улучшить ситуацию [422]. Одновременно Зорге выразил свое возмущение в другом, большом письме, адресованном руководству и переданном через Анну Клаузен «Боровичу», особо акцентировав внимание на том, что видит у Центра «тягчайшее недоверие и подозрение, выражаемое старому члену объединения и фирмы, ведущему большую серьезную работу». Вместе с письмом, адресованным в «Шоколадный домик», Анна передала «Боровичу» послание, предназначенное ему лично. Из этого, второго, письма видно, что Зорге полностью доверял коллеге и не стеснялся в выражении перед ним своих самых сокровенных мыслей, делая это, видимо от переизбытка эмоций, путано и косноязычно: «Почему люди дома делают мне всегда такие мелкие дрянные свинства? Откуда это непостижимо гнусное, характерно грязное и политически просто троцкистское недоверие и подозрение против меня? По крайней мере, не надо мне этим бить в спину, если я здесь по горло в грязи и так и так из-за разорванной связи просто не знаю, мужик я или баба. Если я когда-нибудь вернусь домой из этой страны, можешь быть уверенным, что я туда ударю, а именно политически (так в документе. – А. К.), где я вскрыл организационное и политическое отклонение, которое организационно в наших местных отношениях является опрометчиво опасным и политически просто противоречит генеральной линии (бьет в лицо)»[423].

«Большая серьезная работа» выражалась в предоставлении материалов уже стратегического характера. Конечно, сложно было сиюминутно определить их ценность, верно спрогнозировать степень актуальности полученной информации. Это мы сегодня понимаем, что отправленная в январе 1937 года информация Зорге о том, что немцы начнут войну против Советского Союза не ранее чем через четыре-пять лет, оказалась верной, а тогда… Впрочем, и тогда эти данные были доложены высокому руководству в спецсообщении[424].

Что же до обещания Зорге «ударить политически по отклонениям» Центра, то можно по-разному трактовать его. Следует лишь помнить, что наш герой не был оторван от своей эпохи. Наоборот, он был ее порождением, воплощением, инструментом. В чем-то идеальным (во всяком случае, в своем стремлении к светлому будущему), в чем-то – нет, но плотью и кровью своего времени. И время поступало с ним по своим законам: «ударить» по Центру Зорге никто не дал бы, а самого его спасали от смертельного удара только удаленность от Москвы, нелегальное положение да нежелание выполнять приказы начальства, если он считал их неверными. В Центре же как раз в это время задумались о том, не засиделся ли «Рамзай» в Токио и не пора ли с ним разобраться дома. В отправляемых резиденту письмах Урицкий, в бытность свою «директором», и начальники рангом пониже трогательно, порой как ребенка, успокаивали Зорге, называли его подозрения в недоверии «плодом печального недоразумения», выражали ему поддержку («ни к кому из наших работников нет такого уважения и теплого отношения, как к Вам») и в феврале 1937 года пообещали, что «Рамзай» и «Фриц» будут награждены «высшей наградой». Такое радение за агента могло бы вызвать уважение или даже умиление, но…

Одновременно этими самыми же людьми разрабатывался вопрос о замене Зорге Гюнтером Штайном и создании в Японии разведывательной сети из японцев зарубежного, прежде всего американского происхождения[425]. Вот только непонятно, кто бы этими японцами руководил. В свое время и против Штайна, и против Зорге выступил бдительный Лев «Борович», написавший пространный донос о связи первого с Карлом Радеком. Для связного Зорге, примерно представлявшего, что происходит в Москве, это в значительной мере был способ самозащиты. «Борович», сам бывший когда-то секретарем Радека, уже знал, что 30 января тот был приговорен к десяти годам лагерей (заключения он не пережил)… Высказывая в отношении Штайна и Зорге «сомнения политического характера»[426], он безуспешно пытался таким образом очиститься и прикрыться доносом как щитом.

Вне зависимости от сомнений «Боровича», Покладока, Урицкого и всех остальных, другого «Рамзая» у Разведупра не было. Отношение к нему в «Шоколадном домике» дошло до уровня раздвоения сознания. В апреле 1937 года в Москве был составлен подробный отчет о получении с помощью «Рамзая» материалов по освещению секретных переговоров Японии и Германии и заключению Антикоминтерновского пакта. Анализ этот оказался невероятно противоречивым. С одной стороны, «Рамзай» был назван «ценным источником», с другой – доклад рекомендовал «пользоваться им… с сугубой осторожностью». Как это можно совместить, никто не понимал, и рискнувший принять то или иное решение, сам оказывался на краю пропасти. Да, было признано, что в ходе ведения переговоров Зорге прислал массу ценных материалов, полученных от полковника Отта, посла Дирксена, крупного германского коммерсанта Хака (возможно, связанного с разведкой) и других важных информантов. Но при этом особо отмечалось, что Зорге ничего не было известно о секретном протоколе, прилагавшемся к Антикоминтерновскому пакту, а также о некоторых других важных деталях переговоров. Руководителями советской разведки это было истолковано как возможная сознательная дезинформация Зорге со стороны Дирксена и Отта, что не соответствовало действительности, хотя бы потому, что в расчет не принимались такие простые вещи, как возможная неполная информированность самих Дирксена и Отта и ряд других факторов[427].

Обстановка обострилась со сменой руководства японским отделением Разведупра: Покладок отправился служить на Дальний Восток, и его сменил хорошо знакомый Зорге по Китаю энтузиаст дальних походов Август Юрьевич Валин-Гайлис. Для «Рамзая» это выразилось в том, что от него стали требовать еще больше сугубо военно-технических документов, раздобыть которые он был не в состоянии, так как не имел прямых выходов на японских военных. Иметь такие связи ему категорически запрещал сам Центр, тут же требуя предоставления секретных данных, которые можно было получить только от них. Мияги Ётоку – единственный полностью одобренный контакт Зорге – еще в 1936 году было предписано передать Штайну. Одзаки находился в странном положении – о нем в Центре знали, но явно недооценивали и вообще не очень понимали, кто он и зачем нужен. Между тем он имел связи с военными и в течение 1937 года именно он сумел передать «Рамзаю» важные сведения об организации японских спецслужб на островах и на материке, в том числе материалы о подготовке разведчиков в Японской военной миссии в Харбине, нацеленной на работу против Советского Союза[428].

Кроме того, из-за проблем с радио (помимо того, что почти ничего не было слышно, для выхода в эфир постоянно менялись точки, и Клаузен чуть ли не каждый день перевозил с квартиры на квартиру громоздкую радиостанцию в условиях полицейского наблюдения – неудивительно, что у него первого начали сдавать нервы) и с курьерской связью практически все документы, передаваемые Зорге в Москву через Шанхай, ко времени доставки успевали безнадежно устареть. И это тоже ставилось в вину ему – резиденту, который, естественно, не мог ничего с этим сделать.

7 июля в пригороде Пекина, у