Многостраничная записка Гендина была наполнена точнейшими деталями, ссылками не только на мнение Отта, но и на данные из японского правительства (!), полученные от Одзаки (для Сталина – «хорошо осведомленный японец-журналист») и британского военно-морского атташата в Токио (здесь, скорее всего, постарался Мияги или Вукелич). В докладе сообщалось об изменении планов японского Генштаба по ведению войны с СССР, включая детали оперативно-тактического характера (материалы были получены от Отта), и давалась оценка реальности этих намерений. Наконец, Зорге, ссылаясь на свой разговор с внуком князя Сайондзи – последнего из пожизненных тайных советников императора и бывшего премьер-министра, предупредил Москву о том, что в Токио ведутся «серьезные разговоры» о «сепаратистских настроениях» командующего ОКДВА маршала Василия Блюхера. Настолько серьезные, что японцы планируют, в случае начала войны с СССР, заключить с ним сепаратный мир на Дальнем Востоке. Несмотря на то, что «разговоры» в Токио можно было считать слухами и, во всяком случае, необходимо было дополнительно проверять, для Сталина, чрезвычайно обеспокоенного возможностью возникновения в СССР «заговора маршалов», такая информация являлась исключительно ценной – он мог интерпретировать данные Зорге по собственному желанию.

Хотя Гендин дал осторожное предисловие относительно «не полного доверия» к источнику, Сталин отнесся к полученной информации если и не с доверием, то с полным вниманием. Свидетельство тому – резолюция, которую он ставил только на исключительно ценных и важных для него материалах: «Мой архив. И. Ст.» [417]. Кажется, что оба – и Гендин, и Сталин понимали: недоверие к источнику, скорее всего, является «перегибом на местах», и оба – один подавая доклад, а второй принимая его – совершали странный и страшный ритуал соединения внутреннего понимания истинности информации, а значит, искренности источника, с демонстрацией официального недоверия к нему.

Тем временем разгром военной разведки, в том числе ее японского направления, продолжался. Летом 1938 года были арестованы, но чудом выжили японоведы Александр Клётный и Владимир Константинов – последний принимал активное участие в курировании группы «Рамзая» и хорошо знал его лично. Следом взяли заместителя начальника 2-го отдела Разведупра, уникального специалиста Павла Дмитриевича Шленского – его расстреляли через два года. 20 ноября 1938-го уволили со службы, а через 11 месяцев арестовали испытывавшего острую личную неприязнь к Зорге майора Михаила Сироткина. Уже через два дня последний, признавшись в работе на японскую разведку, сообщил, что выдал ей сведения о резидентуре «Рамзая». 17 января 1940 года Сироткин собственноручно подтвердил эти показания о передаче этой информации, дав развернутую характеристику Зорге. В ней он отметил, что лично видел его один-единственный раз в жизни, но по сообщениям Римма знал, что в Шанхае некоторые представители местной германской колонии называли Зорге «сомнительным немцем из Баку». По данным же Бронина, продолжал Сироткин, «Рамзая» вполне можно было отнести к «правым уклонистам», а жена радиста токийской резидентуры и вовсе – «белогвардейка из Шанхая», а значит, верить нельзя никому [418].

Таким образом, нелегальный резидент военной разведки в Токио, материалы которого в это же самое время докладывались высшему руководству армии и страны под псевдонимом «Рамзай» или, в крайнем случае, за подписью «Ика Зонтер», стал известен следователям НКВД под своим подлинным именем и со многими деталями биографии.

28 октября 1940 года над Сироткиным состоялся суд, который проходил совсем не так формально, как это практиковалось в 1937–1938 годах. На заседании обвиняемый обратил внимание судьи на свои заслуги в деле «изобличения» Зорге, отметив: еще с 1935 (!) года «неоднократно писал доклады Наркому внутренних дел о РАМЗАЕ… писал о том, что он является двойником… доказал, что РАМЗАЙ двойник и его оставили как двойника».

Сироткин, как и большинство его коллег, за исключением Клётного и Константинова, был приговорен к расстрелу. Однако ему повезло. Через две недели его приговор оказался пересмотрен, и высшая мера заменена пятнадцатью годами лишения свободы[419]. Отсидев одиннадцать из них, Михаил Иванович Сироткин вышел на свободу. За это время он написал 33 заявления об ошибочности приговора и отказался от всех своих ранее данных показаний (как и Клётный, и Константинов). Проверка военной прокуратуры, проведенная в 1954 году, подтвердила невиновность Сироткина. Он был реабилитирован и благополучно дожил до 1964 года, когда Рихард Зорге, «изобличению» которого он отдал столько лет и сил, стал Героем Советского Союза. За 25 дней до публикации указа о награждении Зорге Сироткин подал в руководство ГРУ докладную записку, где рассказал, что следователь требовал от него признания в том, что «Рамзай» был шпионом. Сироткин упорствовал и на два месяца был направлен на «обработку» в страшную Сухановскую тюрьму, после чего подписал все требуемые показания[420]. О том, почему он до этого на протяжении пяти (!) лет так усердно пытался уничтожить Зорге, бывший заключенный не стал распространяться.

Обилие показаний, данных на Зорге его бывшими коллегами, неизбежно привело к тому, что 28 февраля 1939 года в ГУГБ НКВД СССР было заведено дело № 21304, в котором были собраны эти и другие сведения. Мнение расстрелянных «шпионов» Урицкого, Артузова и Карина о том, что Зорге является «безупречным работником, самым лучшим резидентом, достойным… по меньшей мере, ордена», в данном контексте звучало обвинением ему[421]. Ведь хвалили и представляли к награде сами «бывшие шпионы». У чекистов теперь было сведений о Зорге едва ли не больше, чем у его новых начальников и коллег. Они точно «знали», что он является германским агентом. Но, как мы уже убедились, «Рамзай» был нелегальным резидентом, слишком независимо относившимся к тем или иным распоряжениям Центра, в том числе относящимся к вопросам его возвращения в Москву. И это была единственная причина, по которой он не мог быть немедленно отправлен в тюрьму.

Глава тридцать первая

Если я когда-нибудь вернусь…

Хотя Зорге не мог знать точно, что происходит в Москве, кто из его бывших начальников и коллег арестован, кто дает на него показания, а кого уже и нет на белом свете, но по неровному тону сообщений Центра, постоянно меняющемуся стилю, а главное, по все более и более запутанным указаниям, претензиям, невнятным заданиям он, конечно, догадывался, что происходит что-то сильно мешающее работе и взаимопониманию. «Рамзай» был взвинчен, доведен до крайних степеней бешенства и отчаяния еще и из-за необходимости контактировать с «Ингрид» – Айно Куусинен, ничего не смыслившей в разведке, но пытавшейся давать советы резиденту, из-за перебоев со связью (радио то работало, то нет), что сводило на нет многие усилия по добыче ценной информации, из-за того, что ему формально были запрещены контакты с местными японцами (а как работать нелегальному резиденту?), но главное – из-за необоснованных подозрений, которые он очень остро чувствовал.

1 января 1937 года он направил короткую радиограмму о «тяжелом кризисе в воздушном сообщении», то есть в радиосвязи, и попросил Москву прислать второго радиста,