«Сталин оказался гораздо хуже…он как бы постоянно воссоздавал своей политикой чрезвычайные обстоятельства… И до тех пор, пока будут выводить политику Ленина из Маркса, а Сталина из Ленина, мы вряд ли придем к истине. Сталинизм хотя и связан с предшествующим этапом, но является особой системой со своей историей, логикой развития и своим наследием…» Владлен Логинов солидарен с Троцким, который утверждал, что сталинизм вырос не как развитие и продолжение ленинизма, а как его отрицание: «И чистки 30-х годов провели между ленинизмом и сталинизмом не просто кровавую черту, а целую реку крови, доказав прямо-таки физическую их несовместимость».

Сталин был зомбирован коммунистической идеей. Все, что мешало ее осуществлению, подлежало безусловному уничтожению. Вот выдержка из его выступления в Кремлевском дворце на выпуске слушателей академий Красной армии 4 мая 1935 года:

«…Мы и не думали сворачивать с ленинского пути. Более того, укрепились на этом пути, мы еще стремительнее пошли вперед, сметая с дороги все и всякие препятствия. Правда, нам пришлось при этом по пути помять бока кое-кому из этих товарищей. Но с этим уж ничего не поделаешь. Должен признаться, что я тоже приложил руку к этому делу». (Бурные аплодисменты, возгласы «ура».) (И. Сталин. «Вопросы ленинизма». Государственное издательство политической литературы. Изд. 11-е, 1947 г. С. 489).

Изучая различные материалы о Сталине, я постоянно задавался таким вопросом. Чем была мотивирована его чрезмерная жестокость по отношению к тем, кого он считал своими противниками? В его руках находилась безотказная машина голосования. С ее помощью можно было без особого труда добиться принятия нужного ему административного решения, любого выгнать из Кремля, после чего тот по гроб жизни автоматически исключался бы из политической жизни страны. Почему было не остановиться на этом? Зачем обязательно нужно было сажать, пытать, заставлять признаваться в несуществующих грехах, расстреливать, репрессировать родственников? Бухарин, находясь в тюрьме и понимая, как он писал Сталину, что «сейчас переворачивается последняя страница моей драмы», молил его сохранить ему жизнь, просил «послать хоть на 25 лет на Печору и Колыму, в лагерь». Он молил дать ему возможность «проститься с женой и сыном до суда». Ему разрешили лишь написать ей прощальное письмо. К этому времени она сама уже находилась в лагере. Письмо мужа попало к ней лишь на исходе ее жизни.

Исполнители преступных приказов Сталина в своих действиях были полностью подчинены его воле. Таковыми были взаимоотношения Сталина с органами госбезопасности, которые он фактически превратил в карательные органы, призванные в первую очередь обеспечивать его собственную безопасность. Любой личный противник Сталина (явный, подозреваемый, потенциальный) мгновенно превращался в государственного преступника.

Сталин принимал логику Николая I, который сказал однажды одному из декабристов: «Как человек я вас простить могу, а как государь – нет!» Однако, в отличие от самодержца, личную судьбу своих оппонентов Сталин всякий раз оформлял коллегиальными решениями. В полном соответствии с партийной процедурой.

В представлении Сталина изоляция или уничтожение его противников мотивировалось необходимостью устранения угрозы для государства, которое он представлял. Для Сталина было безразличным: один это человек, маленькая или большая группа людей. Он уже не затруднял себя определением степени виновности каждого из них в отдельности.

Стоит вспомнить Стефана Цвейга, который говорил, что «убить человека никогда не означает защитить учение, нет, это означает лишь одно – убить человека» и ничто… «не снимает личной ответственности с человека, который совершил или приказал это совершить. В кровавых злодеяниях всегда виновен человек, и никогда не оправдать убийство мировоззренческими соображениями».

«Террор – это большей частью бесполезные жестокости, – писал Фридрих Энгельс в 1870 году, – совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх». Террор Сталина преследовал определенные цели. Главная из них была заставить всех думать и действовать одинаково. Так, как того хотел сам Сталин. Данную задачу он разрешил мастерски. Однако для этого ему пришлось планомерно устранять всех инакомыслящих.

В детстве я любил книги Корнея Ивановича Чуковского. Потом читал их своему сыну, потом внуку. Корней Иванович всегда представлялся мне человеком, отрешенным от всего, кроме своей писательской профессии и любви к детям. Недавно я с удивлением узнал, что и он был в числе тех, кто одобрял жестокие действия Сталина. В одном из российских журналов было опубликовано письмо, где Корней Иванович жаловался вождю народов на то, что дети во время войны остались без воспитания, без поддержки родителей, что они одичали, начали грабить и воровать, и предлагал занять таких вот отбившихся от рук детей сельскохозяйственным трудом. «Для их перевоспитания, – писал Чуковский, – необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом, произвести чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально опасных детей». Многие литераторы обвинили тогда писателя в жесткосердии.

Оглядываясь на Фрейда, некоторые историки и писатели были склонны связывать жестокость Сталина с теми трудностями, которые ему пришлось испытать в детстве. В своей книге о Сталине Эдвард Радзинский обратил внимание на то, что в его личной библиотеке есть многочисленные одобрительные пометки в тех книгах, где проповедуется насилие: «Всюду, где автор славит террор и революционное насилие, Коба не устает восторженно отмечать: “Так! Метко! Так!”»

Возможно, что ближе других к пониманию истинных причин необычной жестокости Сталина подошел известный советский кинорежиссер Михаил Калатозов. Я дружил с этим высокоинтеллигентным, интересным человеком несколько последних лет его жизни. Разница в возрасте между нами составляла 30 лет, но к моменту нашего знакомства мне самому было уже 40 лет, поэтому он имел все основания относиться ко мне вполне серьезно. Часто он звонил мне и приглашал послушать новые музыкальные записи. Иногда это происходило в неурочное время. Я ему отвечал: Михаил Константинович, так уже третий час ночи. Он хитро посмеивался на другом конце провода и сообщал, что послал ко мне такси. Приходилось в ночи ехать к нему на Дорогомиловскую улицу, где он одиноко жил в большой квартире.

Михаил Калатозов снял ряд широко известных и любимых народом кинокартин: «Чкалов», «Летят журавли», «Три товарища», «Красная палатка». Ему приходилось занимать ответственные административные посты в советской киноиндустрии сталинского периода. Два года (1944–1946 гг.) он был начальником Главка по производству художественных фильмов. Потом еще два года (1946–1948 гг.) работал заместителем министра кинематографии СССР.

Он участвовал в показе кинокартин Сталину. Рассказывали, например, про такой случай. На одном из просмотров они сидели рядом. Между Сталиным и Калатозовым поставили большую коробку шоколадных конфет. Калатозов шоколадные конфеты обожал. В темноте он не переставая жевал, на что Сталин ехидно заметил ему, что конфеты им дали на двоих.

Однажды я спросил Михаила Константиновича, что он думает о Сталине. Вопрос этот был ему явно неприятен. Возможно, тому были какие-то глубокие личные причины. Он односложно ответил, что Сталин, в сущности, был малообразованным провинциальным человеком и что его университетами была тюрьма.

Странно, но возможность прямого влияния уголовного мира на формирование личности молодого Сталина почему-то стыдливо обходят стороной. Между тем многолетнее соседство с уголовниками, наблюдения за эффективностью функционирования криминальной иерархии, во главе которой стоят непререкаемые «авторитеты», не могло пройти для Сталина даром.

Вспоминает Н.С. Хрущев:

«Во время первой ссылки, – любил рассказывать Сталин, – я познакомился с хорошими ребятами из уголовников. Обычно я с ними и общался. Помню, останавливались с ними