Настоящая история – как мозаика. Она постепенно складывается из отдельных, но абсолютно достоверных фактов. Поэтому до поры до времени в ней остаются белые пятна.

Природа человека такова, что во всем он хочет знать правду. Во многих случаях это удается. Однако поиски истины подчас растягиваются во времени.

Сталин – одна из загадок нашей истории, оставленная нам XX веком.

Репрессии Сталина. Реальность и вымысел

«Если принимать за чистую монету все книги и мемуары о тех временах, о НКВД, а потом о МГБ, – пишет Юрий Мухин, – то у некритичного читателя сложится впечатление, что тогда всех, кто попадал в эти органы, с самого порога начинали бить и мучить с одной-единственной целью – чтобы бедные жертвы оговорили себя в преступлениях, за которые полагается расстрел. И бедные жертвы все как один охотно оговаривали себя. (Под пытками, разумеется.) Причем пытали невиновных следователи НКВД по личному приказу Сталина и Берии. Такая вот история страшного тоталитарного режима».

Книга Юрия Мухина «Убийство Сталина и Берия» увидела свет в 2002 году. Неподготовленный читатель может воспринимать ее как основанное на реальных документах переосмысление данной проблемы.

Между тем на этот счет есть два официальных документа. Один из них, увидевший свет еще при жизни Сталина, прямо указывает на применение к арестованным мер физического воздействия. Другой, принятый после его смерти, их запрещает.

Первый документ – «Разъяснение ЦК ВКП(б)»:

«ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б). Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата, и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается: почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь в виде исключения в отношении явных неразоружившихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод».

Если арестованный самостоятельно признавался, выдавал «сообщников», поводов для того, чтобы его начинали бить, естественно, не было. После вынесения приговора его расстреливали. Если же он «запирался», необходимые признательные показания добывались выбиванием, и его все равно ждал расстрел.

Второй документ – приказ по МВД СССР за № 0068 от 4 апреля 1953 года «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия», подписанный Лаврентием Берией. По этому приказу в Лефортовской и Внутренней тюрьмах ликвидировали созданные по указанию бывшего руководства МГБ СССР «орудия для пыток и все приспособления, применявшиеся для этой цели».

Сначала одного подследственного заставляли назвать с десяток имен. Потом так же поступали с другими. Из десятков складывались сотни, из сотен – тысячи оговоренных. Круг арестованных расширялся, как от брошенного в воду камня.

Один из функционеров КПСС Р. Косолапов видит в этом вину самих подследственных.

В качестве примера он приводит Всеволода Мейерхольда: «Похоже вел себя Мейерхольд. На допросах он говорил о своем “антисоветском влиянии” и о якобы близких настроениях Эйзенштейна, Охлопкова, Дикого, Гарина, Олеши, Пастернака, Шостаковича, Шебалина, Сейфулиной, Кирсанова, Всеволода Иванова, Федина, Эренбурга и др.».

Тут Косолапов явно промахнулся. Он не видел письма Всеволода Мейерхольда к председателю Совета народных комиссаров Молотову, которое в досье арестованного нашел и привел в своей книге «Рабы свободы в литературных архивах КГБ» («Парус», 1995 г.) Виталий Шанталинский. Вот выдержка из этого письма:

«…Когда следователи в отношении меня, подследственного, пустили в ход физические методы (меня здесь били, больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам сверху, с большой силой. В следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-синим-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные, чувствительные места ног лили крутой кипяток, и я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, руками меня били по лицу размахами с высоты…) и к ним присоединили еще и так называемую “психическую атаку”, то и другое вызывало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых корней своих: нервные ткани мои оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась нежной и чувствительной, как у ребенка; глаза оказались способными (при нестерпимой для меня боли физической и боли моральной) лить слезы потоками. Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет ее хозяин. Конвоир, который вел меня однажды с такого допроса, спросил меня: “У тебя малярия?” – такую тело мое обнаружило способность к нервной дрожи. Когда я лег на койку и заснул, с тем чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим восемнадцать часов, я проснулся, разбуженный своим стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больными, погибающими от горячки.

Испуг вызывает страх, а страх вынуждает к самозащите.

“Смерть (о, конечно!), смерть легче этого!” – говорит себе подследственный. Сказал себе это и я. И я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот…»

Как только Всеволода Эмильевича перестали избивать, от своих наветов он немедленно отказался.

Замученный истязаниями, доведенный до полного отчаяния, старый театральный деятель вынужденно перечислял фамилии многих известных ему людей. А Ежов вот оговорил совершенно незнакомого ему человека. Когда из него выбивали нужные следователям показания, то он дал их на доктора Санупра Тайца. На суде он от этого, правда, открестился, заявив, что в глаза того не видел. Тайц всегда поднимал трубку, когда Ежов по каким-либо делам туда звонил. К тому времени Тайц уже был покойником. Иначе «Дело врачей» могло начаться намного раньше.

На праздновании 20-летия советских органов госбезопасности, проходившем в Большом театре, член Политбюро Анастас Микоян с полным основанием мог заявить в своем докладе: «Каждый гражданин СССР – сотрудник НКВД».

Это была реализация прямого сталинского указания до конца выкорчевать «врагов народа», «сигнализировать» об их действиях. «Само собой разумеется, что после таких приказов и призывов пошел поток доносов, писем, анонимок, которые в НКВД принимали без всякой проверки. Начались повальные аресты» (Владимир Карпов).

В московском издательстве «Вече» недавно вышла интересная книжка писателя В.Д. Игнатова «Доносчики в истории России и СССР» (2014 г.).

«В СССР сначала объявили доносительство доблестью, потом – государственной необходимостью, потом – возведя его в систему, потом – сделав эту систему настолько же естественной, насколько естественны человеческие потребности» (Юрий Щекотихин. Рабы ГБ. 22 век. Религия предательства).

«Токсикоз страха поразил буквально все слои общества. Безумие режима делало сопротивление ему тоже безумием». Пышным цветом расцвело доносительство. Сосед писал на соседа в надежде рассчитаться за бытовые обиды. Посредством доноса на своих начальников пытались обеспечить себе продвижение по службе. Многие доносы писались из страха, чтобы опередить тех, кто мог написать на тебя. Кто первый «сигнализировал», надеялся, что его сочтут более благонадежным.

Большую часть доносов Сталин, действительно, видеть не мог. Но те, которые писались одними известными людьми на других известных людей, пройти мимо него никак не могли.

«Знаковый» клиент без ведома Сталина в лапы НКВД