Мы долго ходили по руднику. Это уникальное месторождение. Другого такого нет не только у нас, но и в целом мире. Но, с другой стороны, Хибины — это часть нашей земли. Хибины у нас тоже единственные. Вот это и наводит на размышления. Что же будет дальше? В управлении комбината я интересовался перспективами.

— Неисчерпаемые запасы? — переспросили меня. — Ничуть! Вполне исчерпаемы! Подумайте сами: деревья рубят, но их и высаживают, их можно выращивать. А горы уходят навсегда! — И показали мне график перспективной добычи апатита. Линия на нем, как самолет на взлете, стремится вверх... Но вот взлет закончился, линия тянется горизонтально и... падает.

Я спросил, что же дальше. Мне ответили, что найдут еще что-нибудь, другие месторождения, другие минералы. Придумают что-нибудь. Я не сомневаюсь в этом. Но других Хибин не будет. Было бы, верно, излишним говорить о том, что добывать апатит необходимо, потому что он крайне нужен, но добыча эта не должна идти только за счет богатых руд. Брать то, что ближе лежит, проще, но не по-хозяйски.

— И брать как можно аккуратнее, — говорил Василий Петрович, — продуманнее, чтобы отходов было мало или же не было совсем. Надо глядеть в будущее. Вот возьмите, к примеру, нефелин: разве по-хозяйски это — отпускать вместе с «хвостами» цемент, поташ, соду и многое другое в отвал?..

Я вспомнил, что об этом же мне говорил и главный инженер обогатительной фабрики, он показывал пять пробирок, а в них то, что можно бы производить попутно. Можно бы, но не производят!

— Почему? — спросил я Василия Петровича.

— Вопрос сложный, очень сложный, но решать его надо как можно скорее, отвалы растут, теряются огромные богатства. Не по-хозяйски это! — убежденно отвечал Василий Петрович. И продолжал: — В управлении это понимают, но есть еще министерство, и не только наше. Как согласовать? Как заинтересовать всех? Решать-то все равно придется... Нас выручает то, что мы богаты, но смотреть надо дальше.

— Есть ли что-нибудь оправдывающее такое промедление? — спросил я.

— Нет, — ответил Василий Петрович коротко.

И когда мы пошли в дробильные камеры, напоминавшие своими размерами зал филармонии, я все думал об этом. Смотрел дробилки, работавшие на полную мощность, слушал рассказ Василия Петровича о том, как эти сорокатонные детали спускали под землю обычным путем (отказались от пробивания специального колодца потому, что на это ушел бы год) и — медленно, день за днем — доставляли сюда, в камеры... Теперь один человек следит за работой дробильной машины. Огромный конус, мотаясь в стальном цилиндре, разбивает куски руды. Василий Петрович рассказал мне о том, что если в машину случайно попадет металл, то с одного удара приварится к конусу.

— Был такой случай, — говорил Мысов. — Пришлось остановить машину и выреза́ть этот кусок автогеном. И только с краю подрезали — он как выстрелит! Вот такое напряжение!..

Мы постояли в дробильных камерах, посмотрели на эту мощь. Машинист, молодой совсем горняк, подарил мне удивительный по красоте камень. В нем, в этом небольшом куске, природа собрала черный эгерин, зеленый нефелин, красный эвдиалит, который еще называют «лопарской кровью», сфен и белый апатит. Его-то как раз и принимали часто за другие минералы, потому и название ему — апатит, что от греческого — обман. Я поблагодарил машиниста, и мы двинулись дальше...

Поднявшись на-гора, вымывшись и перекурив, мы расстались. Василий Петрович пошел домой, а я — в гостиницу.

В номере было спокойно и сумрачно, и как-то безлико после рудника. И показалось мне, что пурга, разгулявшись, перевернула все на свете, сузила мой мир и загнала в этот гостиничный угол с огромным, похожим на дробильную машину, шкафом, в который нельзя было ничего ни повесить, ни положить.

Слушая подвывания метели и стук фрамуги, я сидел за столом, курил и вспоминал всех, с кем мне пришлось встретиться за день, вспомнил машиниста и, конечно, Мысова. Эти люди работали в нелегких условиях Севера, у них были проблемы, радости и огорчения. И тревоги. Тревога была и во мне. Отчего?.. Думалось о том, что даже в пургу добывается руда, производится апатитовый концентрат. И его надо бы возить не внасыпную, а в прочных мешках, и уж, конечно, не пылить им вдоль железнодорожных путей. Думалось и об этом. Или же мысли о будущем тревожили меня? Кто знает... Но все же я завидовал этим людям и даже порадовался за них, как можно радоваться только за хороших людей.

Вскоре я уехал из Кировска, но помню все: и спуск в рудник, и обогатительную фабрику, и наши разговоры. И буду помнить. И думается мне, что в юбилейные дни 50‑летия рудника имени С. М. Кирова и основания города соберутся ветераны, соберутся все, кто работает на комбинате, вспомнят годы ушедшие, ставшие уже историей, вспомнят тех, кого нет в живых и кто отдал свои жизни ради этого дела. Зазвучат их имена...

Я вспоминаю Василия Петровича Мысова, и тех, кто трудится рядом с ним. И мне хочется, чтобы они были в чем-то похожи на него, чтобы они никогда не успокаивались, не смирялись, думали о себе и о том важном, что им поручено — о земле бы они думали. Ибо думать — это самая тяжкая работа, какая только может быть.

Семен Ласкин

ЦВЕТ ОТЧЕГО ДОМА

Может, командировка потому и называется творческой, что начинаешь с нуля, в полной растерянности: кто же окажется твоим героем? Экскаваторщик, дающий не одну, а несколько норм; взрывник, блестяще делающий свое нелегкое дело?

Но ведь если быть честным, то, наверное, и в Ленинграде, где я живу, тоже есть экскаваторщик, работающий совсем не хуже хибинца, — нужно ли лететь две тысячи километров на Север?

По сути дела, любая командировка — творческая.

Что я ищу? Уникальное? Но не теряется ли при этом обыденное, повседневное? Не происходит ли в этой нацеленности на единственное того же, что, скажем, происходит с пейзажем: человек замечает только особенную красоту, а то, что окружает его каждый день, он будто бы и не видит. И все же, хоть это и несправедливо, мы неизменно ищем личность неординарную, самобытную...

Несколько лет назад старый этнограф, учившийся еще в тридцатые годы в Институте народов Севера в Ленинграде,