Шрифт:
Закладка:
Это я понял только тогда, когда мы с Василием Петровичем походили по руднику и, словно забыв о сотнях тонн руды и апатитового концентрата, производимых комбинатом за одну лишь смену, я сказал «по каплям». Мысов мог и улыбнуться. Но он только пристально взглянул на меня и грустно покачал головой.
— По каплям, — согласился. — А бывает, что за смену рудник не выдаст ни тонны. Фабрика ждет руду... Конечно, есть еще Центральный. Вы были на Центральном руднике?.. А на фабрике?.. Там цех длиною семьсот метров. А у нас под землей проложено двести километров подъездных путей... И все это только для того, чтобы добыть руду и выбрать из нее апатит. Сколько труда, подумайте! И разве не обидно было мне недавно увидеть наш концентрат, сваленный прямо на рельсы?.. Не обидно разве?..
Все это Василий Петрович высказал мне так, словно я мог уберечь концентрат от сваливания на рельсы, в грязь, — уберечь то, что так дорого достается. Обида — не совсем точное слово, это горечь человека, когда его труд используется так бездарно. А Василий Петрович Мысов работает на руднике уже двадцать пять лет и начинал в послевоенные, не лучшие для рудника годы: добыча была небольшая да и начальство — без соответствующей подготовки. И все же вытянули: план шел, рудник расширялся. Начинал Василий Петрович инженером, работал инженером смены, после — заместителем главного инженера рудника...
— Это наклонный транспортер, — сказал Мысов, указывая на широкую ленту, по которой наверх уходила руда.
Я смотрел на транспортер, на два электромагнита, поочередно зависающие над потоком руды и вылавливающие случайно попавшее железо. Когда один магнит набирал достаточно лома, он нес его на свалку; другой же секундой раньше заступал на стражу.
— Автоматика, — не без довольства сказал Василий Петрович. — Транспортировку мы тоже сами решали. По плану тут было не так, но рассчитали, прикинули — выходит дешевле, да и мороки теперь никакой. В дробильную камеру пойдем? — спросил он. Когда шли, продолжил: — Многое сделано, еще больше предстоит, а кое-что не стронулось с места и по сей день — это самое печальное. Все равно придется же когда-то начинать.
Разговор этот произошел не в первый день нашего знакомства. Я уже представлял себе и Мысова, и сам рудник. В первый спуск мы просто «прогулялись» по штреку, и видно было, что Василию Петровичу неинтересно, а быть может, даже скучно показывать то, что видел он сотни раз, тем более спутнику, мало понимавшему в горняцком труде. И мы больше молчали, каждый думал о своем. У Василия Петровича множество нерешенных вопросов, и, верно, он думал о том, что проводит время впустую.
Что же до меня, то, идя по хорошо освещенному штреку и подсвечивая без надобности лампой, я вспоминал, как два десятка лет назад мечтал спуститься в шахту. Мой брат тогда уже работал под землею, и я надоедал ему своими просьбами. Однажды он не выдержал и согласился. Но на шахте что-то произошло в тот день, какая-то авария или поломка, и о спуске не могло быть и речи. Так и остались в моей жизни сожаление и мечта. Быть может, поэтому я немного волновался, когда надевал спецовку, когда пристраивали мне на пояс батарею и давали в руки яркую лампу. Отзвонили перед спуском — и через столько лет я все же оказался под землею. И сразу же, как только мы спустились и пошли, волнение исчезло. Я осматривал огромное хозяйство, но главное — я мог погладить землю изнутри, я мог, положив ладонь на стену штрека, почувствовать землю какой-то иной. Необъяснимое и удивительное ощущение. И тогда же у меня появилось другое желание, но я ничего не сказал Мысову. Мы походили, кое-что я все же увидел, и поднялись наверх. И расстались.
Через два дня я снова приехал на рудник и пришел к Василию Петровичу. Мне показалось, он ничуть не удивился...
Можно бы расписать, какой же он с виду — Мысов, какие у него глаза, как он одет, какие волосы. Но все это мало о чем говорит, да и внешне Василий Петрович выглядит вполне обычно. Правда, он не располнел к пятидесяти, как многие. Среднего роста, подтянутый, глаза внимательные и добрые. Голова совсем седая. Но опять же дело не в этом.
В кабинете, на столе, я увидел какие-то схемы и журнал «Новый мир». Меня это заинтересовало, я спросил, что он читает. Василий Петрович оглядел книжку, сначала спрятал ее в стол, а затем только ответил, что давал читать и ему вернули, что в этом номере напечатан «Дом» Федора Абрамова. Мне вдвойне стало интересно, потому что я читал небольшие статьи, в которых автора пытались уколоть. И то, мол, не так, и другое не совсем, а там вот слово неточное...
И я спросил Мысова, как ему показался роман.
— Ничего лучшего в последнее время не читал, — сказал Василий Петрович, взглянув на меня, — о деревне писали и другие, но такой боли за нашу землю, за всех нас нет ни у кого. Поверьте мне.
И тут же рассказал мне о том, как однажды встретился с Абрамовым в родных местах. Оказалось, они земляки... Встретились — и Василий Петрович не подошел к Абрамову. Я спросил:
— Почему, что помешало?
— Ходит человек, смотрит, думает о чем-то, — ответил Мысов. — Не хотелось тревожить.
Что ж, в этом тоже Мысов... Мы поговорили о литературе, от нее разговор перешел к жизни.
— Быть может, теперь, — сказал Василий Петрович, — когда мы достаточно сильны, надо задуматься о будущем. Для этого мало написать на бумаге какие-то расхожие слова и забыть их, для этого надо думать. Прежде всего думать! И думать всем, потому что никто не имеет права устраняться от ответственности за будущее Родины, за нацию, за ее культуру...
— За земные недра, — добавил я.
— Да, и за это, — согласился Василий Петрович. — Но главное — не надо надеяться, что кто-то сделает за нас. Никто! И не поможет никто, только мы сами. Это должен будет понять каждый. Иногда читаю в газете: такой-то совершил проступок — ему указали, и он исправился... Читаю и думаю: «Неужели он до этого не понимал, что делает, неужели надо ждать указаний или чтобы схватили за руку?.. И
