— В последние годы, — продолжал Анатолий Абрамович Рочев, — мы как-то по-новому взглянули на оленью упряжку и решили, что рано еще ее сдавать в архив. У нее все-таки есть свои преимущества. И прежде всего в том, что это безотказный тундровый транспорт, не считая его экономичности, и, самое главное, олений транспорт экологически безвредный транспорт для тундры. Даже гусеничный снегоход не так уж безобиден; он уплотняет снег, и на его следе снеговой покров тает дольше. А для нашей тундры, где теплый и солнечный летний период короток, это имеет большое значение.

Трудно было удержаться, чтобы не зайти в светлое здание местной школы, где учительствует мой старый знакомый Павел Поликарпович Юрьев, окончивший педагогический институт имени Герцена в Ленинграде. Кроме преподавания своего предмета — географии, Павел Поликарпович ведет кружок «Юный оленевод». Причем, в отличие от подобных кружков в других школах, ловозерские юные оленеводы имеют собственное оленеводческое хозяйство с настоящими живыми оленями, с нартами, упряжками. В летние и зимние каникулы все свое свободное время ребята проводят в тундре.

— Теперь наша школа, — рассказывал мне Павел Поликарпович, — дает основные кадры для оленеводства в совхоз. Все-таки оленеводами рождаются и только очень редко становятся. Мы стараемся воспитывать в детях гордость за эту прекрасную древнюю профессию, в ней сохранены такие отношения с природным окружением, которые давно утрачены во многих других.

За долгими беседами мы часто возвращались к сложной и трудной проблеме: выживет ли древнее оленеводство при нынешнем интенсивном промышленном освоении Севера?

— А вы съездите в тундру и на месте поговорите с оленными пастухами, — предложил Павел Поликарпович. — Мое мнение таково. Ведь я хоть и руководитель кружка «Юный оленевод», но все-таки по своей главной профессии учитель. Да и мое отношение к оленю и к тундре во многом окрашено эмоциями.

Собрались мы ранним серым, но очень тихим утром. Вездеход подъехал к гостинице, мы погрузились и тронулись в путь. Вездеход, при всем том, что это сегодня незаменимая машина для труднодоступных районов тундры, все же не приспособлен для созерцания окружающего пейзажа, когда сидишь в плотно закупоренном кузове без окон. Есть только одно хорошее место — рядом с водителем, но оно обычно всегда занято проводником. Это особенно важно в такую, как сегодня, погоду, когда небо и земля сливаются в одну белесую пелену. Но для Василия Федоровича Рочева эти места хорошо знакомы. Он главный зоотехник совхоза «Тундра» и за долгие годы работы исходил собственными ногами все вокруг.

Иногда поднимаем брезентовый задник кузова, чтобы впустить в кузов свежий воздух, и видим: на однообразном сером фоне торчат, словно напоминание о жизни, стройные зеленые елочки.

Вдруг машина неожиданно останавливается, обрывается грохот гусениц, смолкает двигатель, и слышим человеческие голоса, лай собак.

Вездеход подкатил почти что прямо к чуму. Спрыгнув, проваливаюсь чуть ли не по пояс в мягкий, рыхлый снег. Бригадир Анисим Ефимович Юрьев смеется, помогает мне выбраться и ведет в куваксу — саамскую юрту.

— Давно, видать, не были в тундре? — спрашивает Анисим Ефимович.

— Да вроде недавно был, — отвечаю.

— Ваша тундра посуровее нашей, и снег там ураганами утрамбовывает так, что его пилой пилят.

— Это верно, — отвечаю и, низко пригнувшись, вхожу в юрту.

Знакомый запах тундрового стланика, прокопченных десятилетиями деревянных жердей, мерцание костра посередине тундрового жилища. И глазами и разумом поначалу примечаю то, что роднит саамскую куваксу с чукотской кочевой ярангой. Внутри, у стен — оленьи постели, связки ремней, дорожные сумки: оленевод кочевой человек.

А потом, уже усевшись у костра, где почти нет дыма, приглядываюсь внимательнее. Да, саамское кочевое жилище намного меньше чукотской яранги...

— Мы давно не живем с семьями в тундре, — словно отвечает на невысказанное замечание Анисим Ефимович. — Поэтому у нас осталась в обиходе только вот такая небольшая походная юрта. Пробовали разные палатки, да не прижились они у нас. Юрта все же лучше. Прежде всего она делается из подручного материала. Порвется где — запчасти тут же. А с этой палаткой — намучаешься: то одно потеряли, то другое порвалось, испортилось. Да и дух в куваксе наш родной, оленный!

Как и водится среди тундровых жителей, прежде чем приступить к серьезному разговору, нас угостили сначала олениной в разных видах: вяленой, мороженой и вареной. Затем, уже за чаепитием, я задал свой главный вопрос Анисиму Ефимовичу и его товарищам по бригаде: каким они видят будущее оленеводства на Севере.

— Ну вот, заговорили о будущем! — усмехнулся Анисим Ефимович. — А ведь еще недавно рассуждали так: последние дни доживает в тундре северный олень... Мы, правда, несогласны были, да нас и не спрашивали. А вот недавно спросили. И очень серьезно. И постановление приняли по экономическому и социальному развитию. И вот что я скажу — пока есть тундра, олень должен быть! Здесь все создано именно для этого животного. Это одно. Есть еще другое соображение: мы только-только начинаем постигать возможности этого уникального по всем статьям северного животного. Олень еще много может дать. Только маленькая добавка перед убоем, и выигрыш на пятнадцать, а то и двадцать килограммов. Раньше ведь считалось, что оленя вовсе не надо баловать. Как был он сам искателем своего корма, пусть таким и будет. Но это немножко не так...

Потрескивал костер, дым уходил в конус, в светлый кружок в вершине куваксы-юрты, иногда до нашего слуха доносился отдаленный глухой шум, едва уловимое дрожание земли — свидетельства близости многотысячного оленьего стада.

Оленеводы и вообще тундровые жители не отличаются многословием, а уже если дело касается чувств, тут и вовсе трудно рассчитывать на откровенность.

Нужно долго пожить среди них, чтобы ощутить и понять то трепетное отношение, которое носит в своем сердце оленный человек к тундре, ко всей окружающей природе. Он получает то, что мы называем эстетическими радостями, не через искусство, хотя и это ему теперь доступно, а через непосредственное общение с природой. Он видит самые прекрасные краски восходов и закатов не на холсте, оправленном в золотую раму, а наяву, в обрамлении живой тундры, живой растительности, живой текучей воды и снега. И музыка для него — пробуждение весенней природы, когда гомон птиц заглушает журчание ручьев. И сами эти ничем не загроможденные просторы, прекрасные дали, открытость, сам воздух, кристально чистый, напоенный запахами трав и цветов, — разве не радость? Кто-то однажды высказал глупую мысль о том, что тундровые цветы не пахнут. Правда, если пользоваться привычным восприятием,